Я сомневаюсь, что Сталин поддержал Эйхе из-за боязни того, что его выведут из состава ЦК и осудят, поскольку все сведения о трусости Сталина на поверку оказываются ложью человекообразных Животных. Но Ю. Жуков прав в том, что сталинская Конституция резко противоречила и тому, что писал Ленин, и положениям Коминтерна, и практике СССР, так что обвинить Сталина в предательстве «интересов коммунистических партий» можно было без труда.
Давайте в связи с этим пленумом рассмотрим три вопроса, но сначала отметим, что требование начать репрессии исходило не из Политбюро ЦК ВКП(б), не от Сталина и не от секретарей ЦК, — начать репрессии требовали местные партийные функционеры, и их в первую очередь волновало даже не насильное свержение их власти заговорщиками, а то, что в условиях сталинской Конституции они не смогут обеспечить, чтобы в результате выборов в высший законодательный орган страны попали только сторонники коммунистов и Советской власти.
О том, что инициаторами репрессий были местные партийные бонзы, неопровержимо свидетельствует механизм того, как они проходили. Следственные органы на местах оценивали количество врагов Советской власти и уголовников в данной республике или области, выбирали из них тех, кого, по мнению местной власти, полагалось репрессировать, это количество посылалось в Москву на утверждение Политбюро, но Политбюро никогда не давало репрессировать запрошенное количество — разрешенный Политбюро лимит, как вы увидите ниже, был в несколько раз ниже, чем просимое число. В результате из областей и республик шли обоснования и просьбы разрешить репрессировать дополнительное количество. Все время репрессий 1937–1938 гг. их инициатива принадлежала не Сталину, а партийным функционерам на местах198. А теперь еще раз вспомним, что через 20 лет в 1956 г. на XX съезде КПСС те же самые функционеры, которые просили и требовали у Сталина разрешения расстрелять как можно больше врагов народа (тот же Хрущев), вдруг объявили, что никаких врагов народа не было, а репрессии проводили по приказу Сталина. Каким, повторю, идиотом должен был быть мир, чтобы это воспринимать без тошноты?
Но вернемся к вопросам по решениям июньского пленума 1937 г. В стране была развитая сеть народных судов и военных трибуналов, а ведь именно суды являются карательными органами государства, и в те годы это было их официальным названием. Так, Московский городской суд в своем отчете за июль — август 1941 г. черным по белому пишет (выделено мною. — Ю.М.): «Карательная политика судебной коллегии Московского городского суда по 1-й инстанции по делам общей подсудности была следующей…» 199, — и далее идут числа количества приговоров и их тяжести. Почему же пленум не поручил репрессии судам?
Суды
Дело в том, что Политбюро прекрасно было известно, что внизу, в глубинке СССР, на уровне районных и городских народных судов в то время мог царить страшнейший произвол, вызванный как злым умыслом, так и подлой безответственностью или некомпетентностью следователей НКВД, прокуроров и судей.
После смерти Сталина во всех случаях несправедливых приговоров 30-х гг. был обвинен НКВД, хотя он здесь ни при чем — следователи НКВД лишь готовили дела для рассмотрения их в суде. А суды и прокуроры — те, кто реально убивал и сажал невинных после 1956 г., — были выведены из-под любой критики. В результате у нескольких поколений советских людей сложилось совершенно неправильное представление о том, что тогда происходило. Цензура КПСС довела дело до такого маразма, что правду о судебном произволе 30-х годов легче узнать за границей, чем от отечественных историков.
К примеру. В годы немецкой оккупации Смоленска бургомистром у них был адвокат, уже упомянутый мною Б. Меньшагин, человек с феноменальной памятью. За свои преступления он отсидел 25 лет во Владимирской тюрьме, после чего написал воспоминания, в которых очень подробно описал то, что представляла собой система правосудия СССР в 30-х гг. Воспоминания эти были вывезены из СССР и изданы за границей.
Из них следует, что на низовом уровне конкретные судьи могли, выслуживаясь перед начальством или из иных соображений, выносить дико неправосудные приговоры. Но если эти приговоры удавалось обжаловать в Москве, то Москва всегда восстанавливала справедливость и всеми силами пыталась ввести эту справедливость и в низовых судах, прокуратурах, органах НКВД.
Меньшагин приводит такие конкретные примеры. В 1937 г. в Смоленской области решено было провести показательный суд над «вредителями». Была обвинена группа высококвалифицированных специалистов сельского хозяйства в умышленном заражении скота инфекционными заболеваниями. Такие случаи в СССР действительно были во множестве, но в данном случае прокуратура обвинила невиновных. Суд под председательством самого председателя областного суда приговорил всех к расстрелу. Меньшагин безрезультатно пытался привлечь внимание суда к нарушению процессуальных норм, но суд этим приговором пытался выслужиться перед секретарем Смоленского обкома ВКП(б), который еще до суда объявил этих людей преступниками.
Жены подсудимых собрали Меньшагину деньги на гонорар и на поездку в Москву. Он написал жалобу, исполнение приговора приостановили, и Меньшагин поехал в Генеральную прокуратуру СССР. Там он без каких-либо проблем попал на прием к Генеральному прокурору СССР (тогда Прокурору СССР) А.Я. Вышинскому. Тот внимательно прочел жалобу и затребовал все дело в Москву. В результате рассмотрения Вышинским дела смоленских животноводов председателя Смоленского облсуда выкинули из системы правосудия, прокурора области арестовали, а приговоренных к смерти животноводов оправдали и отпустили по домам. (Правда, это произвело и обратный эффект: перепуганные Вышинским судьи стали отпускать явных изменников и вредителей.)
Вспоминая дело за делом, Меньшагин, сам того, возможно, не желая, показывает, что вся несправедливость творилась внизу, но как только удавалось довести дело до Генеральной прокуратуры или до Верховного суда, то справедливость восстанавливалась даже тогда, когда не было законных оснований ее восстанавливать. Это звучит странно, но может быть и так. Скажем, по закону адвокаты не имели права обжаловать решения Особого совещания при НКВД. Тем не менее Меньшагин обжаловал и эти решения, и Верховный суд отменял и их200.
Практически о том же вспоминал и антисоветчик генерал П. Григоренко. В 1937 г. его брат сообщил, что в Запорожье арестовывают невиновных. Григоренко написал об этом Генеральному прокурору СССР А.Я. Вышинскому, тот поручил прокурору Днепропетровской области проверить законность в Запорожской. Однако прокурор Днепропетровской области, опираясь на сообщников в Генпрокуратуре, покрыл преступления в Запорожье. Григоренко снова обратился к Вышинскому. В результате невиновные были освобождены, преступники-следователи, прокуроры Запорожья и Днепропетровской области были, по словам Григоренко, арестованы, а их покровители в Генпрокуратуре СССР — расстреляны201.
Вот и представьте, как такому судебному аппарату на местах можно было поручать не обычные дела о кражах и убийствах, а дела, в которых вся доказательная база строилась порою на сомнительных показаниях? Как судьям, на которых мог повлиять любой мелкий начальник, можно было доверить судьбы сотен тысяч человек?
