К 1975 году отношения Индии и Бангладеш приобрели напряженный характер. Былое единодушие сменилось подозрением, взаимными упреками, конфликтами.
15 августа на рассвете пять офицеров бангладешской армии во главе роты солдат ворвались во дворец президента Бангладеш и расстреляли из автоматов самого «отца нации» Муджибура Рахмана, его родственников, премьер-министра Мансура Али. Бангладеш была объявлена исламской республикой.
Событие застало Индию врасплох. Надо сказать, что такого рода происшествия не поддаются точному прогнозу. Конечно, дипломаты и разведчики замечают, как создаются условия и предпосылки для переворота, иногда можно вычислить потенциальных заговорщиков, хотя гораздо труднее получить об этом надежную информацию. Если есть утечка сведений о готовящемся перевороте и его участниках, можно с уверенностью считать, что успешным этот переворот не будет. И кто мог предсказать, что молодой майор, которого на чьей-то свадьбе публично оскорбил сын президента, не станет долго нянчить свою обиду, а, собрав товарищей, пойдет убивать «отца нации» и провозглашать исламскую республику?
Помню, в этот день у нас в посольстве проходило заседание парткома. Речь шла, как всегда, обо всем и ни о чем. Отношения с партийной властью у меня складывались не вполне гладко, и не по каким-то высоким соображениям. Я был абсолютно лояльным членом КПСС, входил в состав парткома и никогда не подвергал сомнению целесообразность его существования. Сложности возникали по конкретным эпизодам жизни советских учреждений. У нас ведь как: коли ВОЗНИКли трения с парткомом, тем более сиди на его заседаниях — нудных, скучных, бесконечно длинных. С утра были даны задания работникам, запрошена через Центр информация из Дакки. До сих пор помню то раздражение, которое вызывало у меня это отвлечение от дела. Вдруг дежурный докладывает: звонят из секретариата премьер-министра. Один из личных помощников Индиры Ганди хотел бы видеть меня в секретариате по возможности срочно. Быстро просматриваю поступившую информацию — ничего существенного, в основном домыслы, рассуждения, опасения. Еду в секретариат. Собеседник мне прекрасно известен, но лично с ним я встречаюсь впервые. Объясняет, что хотел бы обменяться с представителем посольства мнениями о событиях в Бангладеш. Ситуация интересная, но требует определенности. Говорю, что в посольстве есть временный поверенный в делах (посол В.Ф. Мальцев в отпуске) и, видимо, меня попросили приехать по недоразумению; что я готов связаться с поверенным и не сомневаюсь, что через полчаса он будет здесь.
Несколько помявшись, собеседник поясняет, что он получил указание сверху (у него только один босс — Индира Ганди) встретиться именно со мной. Это другое дело, думаю, — ясность внесена.
В ходе этой первой беседы мне было нечем удовлетворить интерес индийца. На его вопрос, не вовлечены ли в переворот китайцы, честно сказал, что оснований для такого вывода у меня нет и я лично считаю его весьма маловероятным.
Необходимость в контакте в дальнейшем возникала у обеих сторон. Должен, однако, отметить, что моя ведомственная принадлежность явно смущала и тяготила индийца, и он откровенно стремился ограничить контакт строго деловыми рамками. На приемах же, где иногда приходилось случайно встречаться, мы оба делали вид, что друг с другом не знакомы. И индийцы, и иностранные дипломаты люди наблюдательные, не надо было давать им пищу для размышлений...
Наша внешняя политика, казалось мне, всегда чрезмерно ориентировалась на личности. Индира Ганди была выдающимся государственным деятелем и жестким политиком. Она держала в повиновении все руководство правящей партии и безжалостно выбрасывала за борт тех, кто исчерпал свою полезность или чья лояльность вызывала у нее сомнения. Индира не была, однако, диктатором в демократической стране. Она чутко реагировала на общественное мнение, считалась с оппозицией, с переменчивыми настроениями в парламенте и в собственной партии. На месте, с близкого расстояния, посольство и наша служба все это видели, но для Москвы Индира стала Индией, а Индия — Индирой. Подобный подход вел к чрезмерному упрощению явлений, но, видимо, взглянуть на вещи по-другому в Москве не хотели и не могли. Люди бессознательно пытаются экстраполировать на чужие страны свои привычные порядки. Наша политика фокусировалась на Индире Ганди, Международный отдел ЦК вынуждал индийских коммунистов поддерживать ее, на это же усилиями посольства и резидентуры направлялось все внушительное просоветское лобби. Любой прохладный ветерок в межгосударственных отношениях воспринимался болезненно. Москва вела себя порою так, будто Индия дала обет любви и верности советским друзьям. Покойный премьер-министр любила напоминать на закрытых совещаниях, что у государства нет постоянных друзей или врагов, постоянны только национальные интересы. Именно это и лежало в основе ее патриотической внешней политики.
Личность Индиры, ее политические способности, популярность зачаровывали, заставляли верить, что в любой сложной ситуации она сумеет найти такой маневр, который укрепит ее позиции. Советская сторона на всех уровнях, используя все возможности, поддерживала премьер-минист-ра. Немало потрудилась над этим и наша служба, причем не только в Индии, но и за ее пределами. Информация, содержавшая критические оценки того или иного аспекта политики Индиры Ганди, встречала в Центре прохладный прием, и я не уверен, что она покидала стены ПГУ.
12 июня 1975 года судья Аллахабадского суда Синха признал недействительным избрание Индиры Ганди в парламент и лишил ее на шесть лет права избираться в выборные органы. Подтвердилась безошибочность теоремы Гедела: «Когда все предусмотрено, когда исключена возможность какой-либо ошибки или даже неожиданности, что-то обязательно случается». Разразился политический кризис. Правящая партия стала стеной на защиту премьера. Сама Индира Ганди проявляет великолепные бойцовские качества. По сорокаградусной жаре она ежедневно десятки раз выступает перед конгрессистскими демонстрациями, проходящими перед резиденцией премьера, говорит ярко, просто и убедительно. В городе организуется миллионный митинг в поддержку Индиры, до крайности возбуждена вся страна. Решение судьи Синха оспаривается в Верховном суде, но исход дела далеко не ясен. В советском посольстве ругают демократию. «Это дерьмократия», — заявляет один из старейших дипломатов. Наша пресса два года тому назад замолчала Уотергейт, и не потому, что Никсон был близок и дорог Советскому Союзу. Причина была ясна — власть священна и неприкосновенна в принципе, любые покусительства на нее вредны в принципе. Здесь же какой-то судья (априорно реакционер и проамериканец) замахнулся на великого лидера и к тому же друга Советского Союза.
Контроль за обстановкой ускользает из рук Нацконгресса и Ганди, и премьер предпринимает беспрецедентный шаг — вводит чрезвычайное положение. Цензура, запрет некоторых газет, арест видных деятелей оппозиции. Индия затихает. Думаю, что именно чрезвычайное положение было началом процесса, завершившегося поражением Нацконгресса и самой Индиры на выборах в марте 1977 года. Народ не прощает злоупотребления силой.
Наше увлечение Индирой было столь велико, что, следя за всеми хитросплетениями политической борьбы, анализируя нити бесчисленных интриг, замысловатых маневров, все мы упустили из виду главное действующее лицо любой исторической драмы — безмолвствующий до поры до времени народ.
