По мере того как дни собирались в недели, работа в поле и огороде, кнут и гнилая солома начали сказываться на Сумраке. Все ему стало безразлично – и обида, и ласка не трогали его равно. Как будто ничего не сознавая, слушался он вожжей, и, когда наконец с наступлением ночи его вводили в конюшню, он жевал гнилую солому, не замечая ее вкуса, потому только, что она лежала у него под носом. Ему теперь было безразлично все на свете.
Среди всех работ, перепадавших в городе на долю владельца Сумрака в те дни, когда ему удавалось развязаться с повозкой и с фермой, была одна, которой он ждал всегда с нетерпением, при одной мысли о которой он потирал руки от удовольствия. Это была расклейка афиш, объявляющих об открытии «Ежегодного родео и народных гуляний», которые устраивались в городе каждую осень. И не одна расклейка – в эту пору находилось для него немало других работ такого же рода, работ, где никто не мог проверить, что сделано им, а что отложено до другого раза.
В этот год, как и всегда, он готов был взяться за эту работу. Он запряг старую мышастую лошадь и, прихватив с собой несколько корзин овощей, чтобы не ехать порожняком, покатил в город. Весь день он колесил по городу, выполняя всякие поручения, полученные от устроителей родео, и весь день гонял старую лошадь рысью, даже тогда, когда на повозке был груз.
Поздней ночью поворачивал он усталую лошадь домой. Для него каждый день казался праздником, потому что в городе было пропасть народу, по большей части приезжего, и с каждым можно было перекинуться словечком, а с иными и наболтаться всласть.
Эти приезжие слетались, чтобы побывать на родео, почти все они были из окрестных городов, и что ни шаг, можно было увидеть в толпе широкополую шляпу ковбоя, который приехал, чтобы скакать и арканить, показывать свое искусство в объездке дичков и в работе с быками. А в Каса-Гранд-Отеле шла регистрация скупщиков скота, прибывших из северных штатов.
Они съехались сюда, чтобы покупать скот, валом валивший через границу из Мексики.
Скотопригонные рынки пограничных городов были полны скота, а гостиницы – полны скупщиками. А в Каса-Гранд-Отеле их было всего больше, потому что между делом здесь можно было и поразвлечься. В городе открылось родео и ночные гулянья, а так как эти скупщики в душе оставались такими же ковбоями, какими были когда-то, они не могли отказать себе в удовольствии поглядеть на объездку брыкливых коней – поглядеть, посмеяться и позубоскалить.
– Ей-ей, в городе жизнь кипит! – говорили они.
Как-то утром двое приезжих сидели на крытой веранде отеля и толковали о событиях первого дня родео. Прямо перед их глазами, у обочины тротуара, стоял телеграфный столб, а на нем афиша родео с фотографией дающей «свечку» лошади и с описанием подвигов… «Серого Кугуара, единственной брыкливой лошади, которая по силе и свирепости может справиться с Кугуаром – знаменитым в свое время «людоедом»».
Двое приезжих толковали о родео, и, понятно, разговор зашел у них о Сером Кугуаре и о том, «как он умеет брыкаться».
– Ребята говорили мне, – сказал один из них, – что Серый Кугуар в подметки не годится настоящему Кугуару в смысле норова. Похоже, то был просто дьявол!
Они продолжали беседовать на эту тему, когда как раз перед телеграфным столбом, к которому была прибита афиша о Сером Кугуаре, остановилась повозка с зеленью, запряженная мышастой лошадью.
Человек на веранде слегка усмехнулся при виде старой лошади, которая стояла как бы для сравнения со знаменитым серым бойцом, потом, указывая на нее пальцем, заметил:
– Глянь-ка, Клинт, не старый ли это Кугуар? Цвет-то у них одинаковый.
Человек, которого звали Клинтом, улыбнулся было, но улыбка сошла с его лица, когда он, присмотревшись к старой лошади, увидел, в каком она была состоянии, потом, заметив у лошади на спине следы седла, он сказал:
– Нельзя знать, быть может, когда-то и на нее было трудно сесть, но во всяком случае это было очень давно.
– Да, – согласился другой, – это чудо, как она еще может ползать. Интересно, куда девался этот человек из Общества защиты животных, что все вертелся там, на родео. Я охотно помог бы вздернуть на вешалку негодяя, который гоняет такую развалину.
Скоро разговаривающие увидели, как из ворот отеля вышел человек с пустой корзиной и взобрался на повозку, в которую была запряжена мышастая лошадь. Он сразу взялся за кнут и за вожжи и принялся работать, чтобы пустить лошадь рысью.
Клинт готов был вскочить, когда увидел, как кнут опустился на шкуру лошади, но другой удержал его за руку.
– Брось, старина, его живо накроет «Защита животных».
Человек, которого звали Клинтом, уселся снова, но у него все кипело внутри, и он был не слишком словоохотлив, когда его собеседник переменил разговор, стараясь уйти от старых лошадей и тому подобных тем. Он не сразу ответил, когда его приятель повел речь о северном крае. Правда ли, дескать, что «Рокин Р.» через год – два ликвидирует свои дела.
– Почему, скажи-ка? – спросил он Клинта.
Клинт обернулся к нему и, усмехаясь тому, как ловко он перевел разговор на другую тему, ответил:
– Надо думать, Старый Том чувствует, что скоро его хватит кондрашка, а кроме того, его заели новые компании и дела у него сходят на нет.
– А ты что собираешься делать, когда закроется «Рокин Р.»? Ты вот уже сколько раз уезжал оттуда за последние годы и все возвращаешься назад, будто свет клином сошелся на этих местах.
– Я стал оседлым человеком, – сказал Клинт, понемногу заинтересовываясь новой темой. – Ты знаешь тот лагерь, где я объезжал лошадей, когда только начал работать для «Рокин Р.»? Так вот, мы с ребятами покупаем этот лагерь у Старого Тома Джервиса, вернее, мы сговорились с ним, что при ликвидации он будет продан нам – лагерь и тысяча акров прерии вокруг него. Я думаю, этот гурт скота, что я здесь собираю сейчас, – последний, который я покупаю для Старого Тома. Буду хозяйствовать сам…
Пришел последний день родео, и Клинт в ту же ночь должен был отправляться на Север с закупленным для Старого Тома транспортом скота. Под вечер он сидел со своим другом на веранде отеля, излагая ему свои планы на будущее, и снова они увидели, как у телеграфного столба, точно на том же месте, что и несколько дней назад, остановилась повозка, запряженная старой мышастой лошадью.
На этот раз оба заметили ее сразу, и беседа их почему-то прервалась. Они невольно задумались: эта старая тень лошади привела им на память жестокие удары жизни, события, которые давно уплыли в прошлое, и дни, которых было не вернуть. Что-то забытое, заглушённое новыми радостями и печалями, заворочалось в душе у Клинта при виде этой лошади. Он не мог оторвать глаз от морды с белой отметиной и прочного костяка, хотя на всем этом лежала печать многих испытаний и перемен.
Зеленщик уселся на передок повозки и взялся за кнут. Приятель Клинта, снова пытаясь отвлечь внимание друга, спросил его:
– Что сталось с той лошадью, с Дымкой, которая…
