– Да, сир…
– Это юное создание еще пребывает у вас?
– Да, сир…
– Сейчас же приведите ее сюда, мэтр Доле.
– Нет, сир.
– Это неповиновение! – прогудел король.
– Это дело чести, сир. Предпочту вызвать ваш гнев, но не презрение. Я поклялся, сир, что эта девушка не выйдет из моего дома. Что бы вы подумали, сир, о своем подданном, который нарушает данное слово?
Король с минуту хранил молчание.
– Мэтр, – наконец он дал волю своему гневу, – ваши слова лишний раз доказывают мне то, что я знал и раньше: вы одержимы злым духом, и священная власть короля больше не оказывает воздействия на ваши поступки. Впрочем, то же самое относится и к богоданной власти Церкви… Однако я понимаю ваши чувства и готов забыть все, что только что от вас услышал… Приведите девушку, мэтр!
Лейтенант и его солдаты слушали этот разговор со все возрастающим удивлением. Они задрожали от возмущения, когда Доле ответил:
– Сир, я не могу ничего добавить к тому, что ваше величество уже слышало. Я ничего не могу изменить.
– Обыскать дом! – громовым голосом закричал Франциск I. – А этого человека схватить и отправить в Бастилию!
Жюли в ужасе закричала и собиралась уже броситься мужу на шею, но того уже окружила стража… Несчастную женщину грубо оттолкнули, и она рухнула в кресло.
И в этот самый момент угол драпировки отдернулся. За ним показалась Жилет, очень бледная, но полная решимости. Она приблизилась к королю, который разглядывал ее с жадным любопытством, обуреваемый противоречивыми чувствами.
– Моя дочь! – проговорил он так тихо, что никто и не услышал этих слов.
– Сир! – сказала Жилет слегка дрогнувшим голосом. – Мне неизвестна причина, по которой вы меня преследуете… Жду ваших разъяснений.
Глубочайшая тишина воцарилась в зале. Окруженный солдатами Доле удивленно посмотрел на девушку… Что же касается короля, то он то бледнел, то краснел попеременно.
– Дитя мое, – пробормотал он наконец, – даю вам слово дворянина, даю королевское слово, что вас будут уважать, что ни одного обидного слова или жеста… Жилет, необходимо, чтобы вы переехали в Лувр!
И вдруг в его голове зародилась порочная задумка:
– Либо вы переезжаете в Лувр, либо мэтр Доле отправляется в Бастилию… Выбирайте!
– Сир! Сир! – закричал Доле. – Вы злоупотребляете невинностью этого ребенка. Это гнусно!
– Молчите! Или, клянусь Небом, придет ваш последний час, мэтр Доле!.. Мое терпение на исходе!
– Сир, одно только слово! – вскрикнула Жилет, проскользнув между солдатами. – Я последую за вами, если только вы помилуете этого отважного человека, который в эту роковую минуту захотел стать отцом для девушки, у которой нет отца!
При этих словах Франциск I, ни на мгновение не выпускавший Жилет из виду, вздрогнул и побледнел.
– …Для девушки, у которой нет отца! – повторил он.
По знаку короля солдаты отошли от Этьена Доле. Монарх сделал несколько шагов и взял Жилет за руку. Девушка вздрогнула, скорее даже испуганно дернулась.
– Дитя мое, – сказал король, выделяя интонацией это словосочетание, и при этом королевский голос странным образом дрожал, – дитя мое, значит, я вам внушаю страх?.. Оставьте сомнения, прошу вас… В моем королевском слове еще никто до сих пор не сомневался!
– Сир, я последую за вами! – твердо сказала девушка.
Печатник хотел было вмешаться в последний раз, но король уже подхватил девушку под руку и вышел за порог дома.
– Это подлость! – сжав кулаки, бросил ему вслед Доле.
VIII. Два отца
Следующим утром дверь просторного, роскошного кабинета, в котором Франциск I обычно принимал придворных, не открывалась. Король над чем-то размышлял.
Между тем по Лувру ходили странные слухи…
Рассказывали, что ночью в Лувр привели ослепительно красивую юную девушку, что разбудили фрейлин и выделили в распоряжение незнакомки апартаменты…
Кое-кто со смехом встречал эту новость, задавая встречный вопрос: «Что об этом думает мадам герцогиня д’Этамп, официальная фаворитка французского короля?» Другие только покачивали важно головами… Поговаривали, что король очень изменился… Случилось нечто необычное: король совсем не ложился спать. Месье де Басиньяк, королевский камердинер, провел ночь в передней, тщетно ожидая приказаний его величества.
На рассвете король вернулся в свой кабинет и запретил себя беспокоить. Монарх приблизился к камину, в котором ярко пылал огонь, протянул руку к огню, как делают сильно озябшие люди. Временами он просто дрожал.
Король выглядел мрачным, задумчивым и глухо цедил сквозь зубы:
– Это моя дочь!.. Моя дочь!..
На его бледном лице появилось какое-то странное изумленное выражение, представлявшее смесь гнева и ужаса…
Внезапно король позвонил… В кабинет поспешно вошел Басиньяк.
– Позовите-ка моего шута, – спокойно сказал Франциск. – Пусть его доставят через час. А еще позовите хранителя королевской печати…
Пять минут спустя хранитель печати стоял перед королем.
– Месье, – сказал король, – подготовьте и принесите мне на подпись грамоты, жалующие дворянство, на имя…
Он остановился, задумался, прошелся по кабинету своей подпрыгивающей походкой… Молчание продолжалось долгих десять минут, после чего король решительно заговорил:
– Для мадемуазель Жилет Шантели… Я даю ей титул герцогини… в ожидании… Поставьте в грамоте, что я передаю ей земли моего домена в Фонтенбло… Идите, месье!
Хранитель печати вышел, не говоря ни слова, и сразу же новость об этом странном приказании распространилась по Лувру, словно облако пыли.
Король облегченно вздохнул.
Потом он вернулся к огню и погрузился в напряженные размышления, потеряв счет времени… Резкий голос вывел его из задумчивости:
– Сир, вы посылали за мной… Я пришел.
– Кто это пришел?.. Кто смеет говорить без моего позволения?
Он обернулся и застыл в изумлении: перед ним стоял Трибуле.
– Это ты, шут!
– Нет, сир! Перед вами стоит человек, который больше не служит шутом у короля… Перед вами – Флёриаль
[9]
, почтенный подданный, пришедший сюда, чтобы требовать правосудия…
Король с глубоким изумлением окинул взглядом Трибуле.
А тот был неузнаваем. В комнате, которая была у него в Лувре, он скинул свой шутовской наряд, оделся как зажиточный буржуа, носящий траур: верхнее платье из черного драпа, бархатный камзол, черная шапочка, которую он держал в руках, подчеркивали устрашающую бледность его лица… Болезненное спокойствие заменило маску едкой иронии, к которой так привык король. Резкий голос шута стал ниже. Трибуле держался прямо и твердо. Едва ли кто-нибудь догадался бы теперь о его кривом плече.
