Он прервался. Слово «любовь» было произнесено совершенно неосознанно.
– Любовь! – повторил он. – Да, мадам, любовь!.. Я любою вас! Чувствую это… Вот и всё… Мне хочется вас любить!..
Он взял руки Мадлен и крепко сжал их. А Мадлен, захваченная этим взрывом чувств, позволила, забывшись, ласкать их.
Порой казалось, что пылкие слова адресованы совсем другой женщине, что его горящий взгляд искал другое, отсутствующее здесь существо.
Да какая разница! Эта любовь, растопившая мрачную безнадежность, захватила ее, привела в экстаз…
На какой-то миг Мадлен пыталась представить себе лицо Франсуа… Но перед нею был Манфред, такой молодой, такой окрыленный любовью!
И вот произошло неизбежное… Они слились в объятии… Их губы соединились, и в то же мгновение у обоих появилось странное, пугающее чувство, что этот поцелуй не пойдет на пользу ни одному, ни другой.
Это было столкновение двух безнадежностей. И они были искренними! Она мечтала только о Франциске I, он – только о Жилет!
Но Мадлен подумала: «О! Полюбить еще раз! Ожить под его жаркими ласками! Возродить свое сердце к новой жизни!»
А Манфред мечтал: «Я забуду ее! Эта женщина, такая прекрасная, даст мне отведать напитка забвения… Я люблю ее!.. Хочу любить!»
Оба чувствовали, что теряют голову.
– Люблю тебя! – шептал он, нервно сжимая ее в своих объятиях.
– Люблю тебя! – отвечала она, охваченная сладострастной дрожью.
Глаза их закрылись в экстазе.
Разбушевавшееся неистовство страсти овладело ими.
– Будь моей! – страстно шептал Манфред.
– Да! Твоей! Твоей! – изнемогая, отвечала она.
Но внезапно, когда он еще сильнее сжал ее в объятиях, когда она, изнемогшая, готова была отдать всю себя, Мадлен своими слабыми руками оттолкнула Манфреда от себя, хриплый крик, полный безнадежного отчаяния, вырвался из ее груди.
– Уходи! Уходи!
– Уходить! – дико оскалился Манфред. – Да ты с ума сошла!.. Ты моя!
– Никогда!.. О, как я несчастна!
– Ты моя! – продолжал он с нарастающим возбуждением.
Он попытался снова обнять женщину.
Мадлен, мертвенно-бледная, с блуждающим взором, разразилась рыданиями:
– Как я несчастна!.. Как несчастна!
Слова ее были похожи на жалобы умирающего ребенка. Манфред поостыл.
Он провел руками по своему вспотевшему лицу и удивленно посмотрел вокруг себя.
– Где я? – пробормотал он. – Я размечтался… о любви… Где Жилет?
Он увидел плачущую распростертую женщину. И тут он понял, что в жизни этой женщины есть какая-то тайна, по безнадежности сравнимая с его чувствами.
Он наклонился над нею, дотронулся до ее плеча.
– Мадам, – сказал он очень нежно…
Она энергично потрясла головой и прохрипела:
– Уходите… бегите… и никогда… никогда… не возвращайтесь!
«Я вернусь, – решил в душе Манфред. – Я хочу знать».
А потом просто, с сочувствием в голосе сказал:
– Прощайте, мадам…
Спустя несколько секунд он был уже за пределами усадьбы, кинувшись от нее бегом, словно сумасшедший. А Мадлен, оставшись одна, продолжала однообразно жаловаться:
– Кая я несчастна!.. Как несчастна!..
XXXI. Рабле
На следующее утро Манфред распростился с Лантене. Тот хотел было верхом сопровождать друга до первой смены лошадей. Однако Манфред настаивал на том, что поедет один. Джипси с интересом присутствовала при споре друзей, стараясь скрыть свою заинтересованность.
– Значит, мне не удастся сопровождать тебя, – грустно сказал Лантене.
– Так будет лучше, – заметила Джипси таким странным голосом, что Лантене вздрогнул.
– Почему? – спросил он.
– Я слишком одинока… Кто знает, не увлечет ли тебя с собой Манфред. Да, я так одинока…
Она повернулась к Манфреду.
– Куда едешь?
– В Италию.
– В Ита-алию! – протянула Джипси.
Мы видели, что Манфред был всегда равнодушен к Джипси. Большой интерес к цыганке проявлял только Лантене.
– Разреши мне проводить тебя хотя бы до городских ворот, – попросил Лантене. – Кто знает, что может случиться.
– О чем ты? Что же может случиться? Месье де Монклар – слишком хороший прево, чтобы предположить, что я посреди белого дня пересеку верхом Париж и выеду за ворота подобно обычном купцу, отправляющемуся по своим делам.
Прощание было коротким. Манфред верхом выехал со Двора чудес. В сотне шагов от себя он увидел карету.
Манфред был не в том расположении духа, чтобы заняться вопросами, не отвечавшими его мыслям.
Но… карета в таком месте, в жалком, захудалом квартале, где любая улыбка фортуны могла считаться вызовом или провокацией, была настолько неожиданным, что Манфред склонился в седле.
Внутри кареты женщина, и притом очень красивая женщина, казалось, чего-то ждала. Какая-то легкая и нежная грусть омрачала ее лицо.
– Проезжайте своей дорогой! – послышался грубый окрик.
Человек, сказавший эти слова, сидел на козлах кареты. Манфред с любопытством поглядел на него. Ему показалось крайне странным, что кто-то осмеливается таким тоном говорить с ним.
– Ты хочешь, чтобы я ссадил тебя с твоего места и надавал пощечин? – спросил он спокойно.
Мужчина крайне злобно поглядел на него.
– Клянусь святым Панкратием! – сказал он по-итальянски. – Это я покажу тебе, как выбивают всадников из седла.
И он на самом деле спрыгнул на землю.
– Спадакаппа! – раздался повелительный женский голос из кареты.
Спадакаппа застыл на месте. Манфред хотел уже отпустить какую-нибудь дерзкую шутку, но встретил направленный прямо на него умоляющий взгляд дамы из кареты.
Грациозным и несколько высокопарным жестом, ему присущим, Манфред приподнял свою шапочку с черным пером, поклонился, вложив в этот поклон столько уважения, сколько смог, и поехал дальше.
Дама следила взглядом за Манфредом, пока он не исчез за поворотом улочки. Как раз в этот момент из дома, перед которым остановилась карета, вышел мужчина.
Это был тот самый мужчина, которого мы видели у Монфоконской виселицы. По крайней мере, он очень напоминал того путешественника. Спадакаппа называл его монсеньором. Это он сказал освобожденному Манфреду:
– Меня зовут шевалье де Рагастен.
Шевалье поднялся в карету, и та тронулась с места.
