– А Священное Писание? – резко вскрикнул Кальвин.
– Вот вам и новая философская идея, – отозвался Лойола. – Просто удивительно, как человек с вашим характером осмеливается поддерживать подобные теории и такую отвратительную концепцию религиозного сознания…
– Преклоняюсь перед вашей мудростью, дорогой гость, – сказал Рабле. – Но я ратовал за идею всеобщего примирения. Не кажется, что Господь, если он читает наши мысли, должен быть скорее доволен моими словами, а не вашим воинственным противостоянием.
– Это потому, что вы понимаете Господа как существо слабое. Вы так и не поняли Иисуса, воплотившего в себе и всю силу, и всю нежность одновременно. Господь силен! Знайте это. И он хочет, чтобы его служители тоже были сильными. Месье кюре, я счастлив обнаружить в ваших расселениях свет новой философии, – добавил Лойола с едва скрытой угрозой, – но должен вам заявить, что именно эти философы стали причиной зла, от которого страдает… Да что я говорю? Умирает христианство!
Кальвин одобрительно покачал головой. Он тоже был против «философов». Он предпочитал религию.
Рабле налил им по бокалу своего вина.
– Пейте, братья мои, – строго сказал он.
И это сказано Рабле столь повелительно, что оба антагониста схватили свои бокалы и залпом осушили их.
Рабле хитро усмехнулся, а Лойола с еще большей страстью продолжал:
– Я объявляю войну этим философам. Смертный бой! И очень скоро ереси, да и вся эта наука будут истреблены. Будь проклята эта наука! Невежество свято! У себя в Испании мы начали преследовать книгопечатников. Во Франции я получил от наихристианнейшего короля Франциска Валуа разрешение начать такие же преследования. Да падет несчастье, тройное несчастье, на еретиков и ученых! Живет в Париже один пропащий человек… Этьен Доле… Мы хотим убить науку. А для этого надо уничтожить книгопечатание. А чтобы уничтожить книгопечатание, надо убить Доле. (При этих словах Манфред сжал кулаки.) А еще в Париже есть чумной очаг, я хочу сказать: питомник бунтарей. Это Двор чудес. (Манфред побледнел.) Объявляю вам, что начинается война. Придется выбирать между крестом и костром. Или крест будет господствовать над миром, или целый мир превратится в огромный костер!
– Крест будет господствовать над миром, – вставил свое слово Кальвин, – но несут его в мир испорченные люди. Нужны священники нового типа.
– Горе вам! Вы осмеливаетесь оспаривать авторитет папы?
– Я его отрицаю! – хладнокровно бросил Кальвин.
Лойола встал. От приступа бешенства он побледнел.
– Мессир, – обратился он к Рабле, – в какую ловушку вы хотите заманить меня?
– Да что вы! – вскрикнул Рабле. – Вы оба отличаетесь высокой интеллигентностью, а между тем не способны уважать позицию соперника. Мысль… Разве она не священна? Да вы просто оскорбляете Господа, Которому будто бы служите!
– Прощайте! – вдруг резко сказал Лойола.
Он поспешно вышел.
А в садике он спросил провожавшего его хозяина:
– Как по-настоящему зовут этого Роже де Бюра?
– Не знаю никакого другого имени.
– Может быть, вы хотите, чтобы я назвал вам его настоящее имя?
– Ожидаю с большим любопытством.
– Кальвин!
– Возможно ли такое!
– Безбожник Кальвин! Еретик Кальвин! Кальвин во Франции! Кальвин в Париже! И никакой катаклизм не вверг Францию в бездну!
– Успокойтесь, преподобный отец…
– Вы правы, – неожиданно сменил тон Лойола и улыбнулся. – Этот несчастный, возможно, просто-напросто заблудился. Постарайтесь вернуть его к истинной вере…
– Попытаюсь…
– Он останется у вас?
– На два-три дня, может быть… Но я не знаю… Вы мне открыли глаза… Я не хотел бы привечать под своей крышей еретика…
– Упаси вас бог прогонять его, – живо перебил его Лойола. – Наоборот, сделайте все возможное, чтобы наставить его на путь истинный.
– Я попытаюсь…
– Какой это будет успех, если вы вернете его к Церкви!
– Вы мне указываете мой жизненный путь!
– Уверен, что если вы с ним встретитесь еще раз, то уже вечером будут видны результаты.
– Смею надеяться…
– Итак, прощайте, мессир. Я поеду… Вернусь в тишину своего монастыря, чтобы поразмышлять над Божьими словами, которые мы должны нести в мир.
– А я… я пойду размышлять над вашими словами, блистательный учитель. Сегодняшний день останется самым прекрасным и самым значительным в моей жизни… Я сохраню бокал, которого касались ваши руки, и никто в мире больше не коснется его губами…
Лойола поднялся в карету и тотчас же уехал. Рабле поспешно вернулся в столовую.
– Вы знаете, как зовут человека, который только что вышел отсюда? – спросил его Кальвин.
– Да кто бы он ни был, это смертное существо!
– Его зовут Игнасио Лойола.
– Да?!.. А я ведь почти догадался!
– Поверьте мне…
– Понимаю, я сей же миг возвращаюсь в Женеву.
Рабле улыбнулся. Кальвин поспешно простился с хозяином, и две минуты спустя его карета понеслась прочь. И только тогда Рабле звонко и продолжительно расхохотался.
– Ну, что скажешь об этом фарсе? – спросил он Манфреда, который пристегивал шпагу.
– Вы, мэтр, приобрели двух страшных врагов. Они никогда не простят вам этого обеда.
– Ба! Да я их не боюсь… Король за меня… А еще у меня есть кое-что: совесть… Ну, а теперь, когда мы остались одни, давай-ка выпьем немножко этого вина, которое придает сил, и поговорим о твоем путешествии…
– Мое путешествие закончилось, мэтр! Я возвращаюсь в Париж!
– Пойдешь к Доле?
– Сначала! А потом – во Двор чудес! Ваш Лойола пообещал всех истребить, все уничтожить, все пожечь… Возможно, он не надеется встретить отпор… Ах, мэтр, я тосковал, теперь я ожил! Он хочет боя – будет бой! Вспыхнет настоящая война не на жизнь, а на смерть, потому что именно войной он хочет нас укротить! Пройдет совсем немного времени, мэтр, и вы услышите о великих делах!..
Манфред, в свою очередь, направился к садовой калитке, легко вскочил в седло и ускакал галопом.
Рабле меланхолично наполнил бокал, несколько секунд смотрел, как отражается в вине дневной свет, потом медленно, наслаждаясь, выпил вино и задумчиво произнес:
– Возможно ли, чтобы люди проживали жизнь, раздирая друг дружку, когда есть столько поводов для всеобщей радости?
XXXII. Голос зовет Манфреда
В аристократическом особняке, который Беатриче снимала в Париже, принцесса сидела в затемненной комнате за вышивкой. Внезапно она выпустила из рук ткань… Долгими часами она напрягала свои пальцы, чтобы дать отдых уму. Но сейчас она почувствовала ненужность такого отдыха. У нее не было больше сил подавлять свою тайную боль.
