Доле всё понял. Он задумчиво посмотрел на монахов; в его взгляде не было ненависти, а только лишь некое болезненное удивление.
– А я вас сажал за свой стол! – сказал он. – И вы приходили ко мне как друзья, вы дружески жали мою руку…
Монахи растерянно переглянулись.
– Мэтр, – пробормотал Тибо, – нас вынудили…
– Вынудили! Кто же мог вас вынудить стать подлецами!.. Говорите, говорите же, мерзавцы!
Рука Доле опустилась на плечо монаха, и тот чуть не присел от мощного нажима.
– Преподобный Игнасио де Лойола! – крикнул наконец брат Тибо, взвыв от боли.
Доле резко оттолкнул монаха, который со стоном отлетел к стенке. Брат Любен сжался в темном углу. Доле скрестил руки на груди, голова его упала на грудь.
У него отошел на второй план гнев на монахов, статистов его мыслей, винтиков в чудовищном механизме ненависти, окружившем его. Его гнев улетел выше, до того самого Лойолы, который его преследовал, до короля Франциска, который, поклявшись печатнику в дружбе, дал ему привилегию на выпуск книг, а теперь позволяет действовать зловещим силам тьмы просто из трусости!
Горячее желание борьбы овладело им. Он чувствовал себя в состоянии противостоять самому Лойоле. И Доле больше не хотел бежать.
Внезапно он выпрямился, в глазах его блеснула отвага. Он взял три книжки их тюка и спрятал их под плащом. Он пойдет в Лувр. Он проникнет к королю, чего бы это ему ни стоило, он расскажет о западне, бросит эти книжки к ногам короля и скажет: «Сир, неужели мы отданы теперь на волю фанатичного испанца? Неужели подобные гнусности безнаказанны и этот иностранец мечтает сжечь половину Франции ради другой ее половины?»
Не занимаясь больше испуганными монахами, он направился к выходу на улицу.
На небе просыпался серый рассвет. В его тусклом свете Доле заметил в конце улочки отряд из дюжины стражников, опиравшихся на алебарды.
– Слишком поздно! – тихо проговорил Доле.
Инстинктивно он хотел затворить дверь… Но дверь застряла. И тогда Доле заметил человека, одетого нищим. Доле не раз подавал ему милостыню. Нищий уперся плечом в дверь и не позволял закрыть ее.
Этим оборванцем был Трико, тюнский король.
В это время ночные стражники проникли в заулок и ворвались в типографию. Секунду спустя перед Доле, руки которого были скованы за спиной железной цепью, появился офицер. В руках он держал какую-то бумагу.
– Простите меня, месье, – сказал офицер, – но я, по приказу короля, вынужден арестовать вас.
– Хорошая работа! – раздался громкий голос. – Обыскать типографию!
Доле повернул голову к говорившему и узнал главного прево. Рядом с Монкларом Доле увидел человека, до подбородка закутанного в просторный плащ. Лицо этого человека скрывала маска.
– Пусть обыщут и месье Доле! – сказал человек в маске.
– Если бы обыскали вашу совесть, – недрогнувшим голосом произнес Доле, – там бы нашли больше преступных мыслей, чем запрещенных книг, принесенных сюда по вашему приказу, месье де Лойола.
Человек в маске вздрогнул.
А Монклар обернулся к своеобразному походному секретарю, уже готовому вести протокол задержания.
– Пишите, – приказал Монклар, – пишите, что проклятое демоническое знание позволило обвиняемому узнать преподобного отца Игнасио Лойолу, хотя тот тщательно замаскировался, что каждый присутствующий может засвидетельствовать. Пишите, что обвиняемый бесчестил преподобного отца.
– А еще напишите, – вмешался Доле, – что главный прево Парижа, представитель короля Франции, только что стал соучастником гнусного обмана.
Тем временем офицер расстегнул плащ Доле. Он вынул из внутреннего кармана три книги, которые несчастный положил туда несколькими минутами ранее, чтобы отнести Франциску I. Лойола жадно схватил их и торжествующе вскрикнул.
– Смотрите! – показал он книги Монклару. – Обвиняемый не сможет это отрицать. На нем было три экземпляра, которые он, вне всяких сомнений, намерен был отнести какому-нибудь бедняге… К счастью, мы спасли еще одну заблудшую душу!
– Пишите! – указал Монклар секретарю.
Доле закрыв глаза, чтобы никто не увидел охватившего его возмущения…
Здесь же оказался и тюк, принесенный братом Тибо и братом Любеном… Из него вынули книги, завернули в отдельный пакет и запечатали королевской печатью.
– Инквизитор веры оценит их содержание, – строго произнес Лойола.
– А вас? – откликнулся Доле. – Вас кто будет судить?
– Пойдемте, месье, – мягко сказал офицер, дотронувшись до руки Этьена Доле.
– Куда вы меня поведете?
– В Консьержери, – ответил за офицера Лойола.
Доле повернулся к нему.
– Месье, – медленно произнес он, – вы торжествуете. Скорее сегодня торжествует дух злодейства. С именем Господа, предписывающего доброту и любовь к ближнему, к первому, как и к последнему из пришедших, вы идете, оставляя за собой руины, убивая и сжигая. В эти минуты вы совершаете новое преступление. Вы еще добавите к нему много других. Ваши последователи, переняв мерзкую традицию убийства, открываемую вами, попытаются усовершенствовать ваше дело. Вы хотите убить науку, вечную и незыблемую истину… Так вот я, Этьен Доле, жертва вашего обмана и вашей ненависти, пленник, скованный цепью, заявляю вам, что ваши преступления напрасны. Ваше коварство тщетно. Вы это знаете столь же хорошо, как и я. Это принесет вам и вашим единомышленникам заслуженное наказание; осознание того, что вы бесполезно крутитесь в беличьем колесе. Напрасно вы гасите все свечи! Высшая правда все равно дойдет до людей. Вслед за мрачными веками мерзости и невежества придет время, когда освобожденная мысль ворвется в чистые дали науки. Вы убьете меня, но ведь и вы умрете. Придет день, когда ваше имя станет синонимом бесчестия и стыда. И тогда люди добрым словом помянут память Доле! Вот что я хотел вам сказать. Подумайте над моими словами в ту ночь, когда у вас проснется сознание. Идемте, месье, – обратился он к офицеру, – ведите меня в Консьержери. В то время как месье де Лойола сам запрет себя в узилище из бешенства и стыда.
Стражники увели Этьена Доле.
Игнасио де Лойола взял за руку Монклара.
– Месье, – сказал он с жаром, – если этот человек убежит, то вместо него сожгут на костре вас!
Полчаса спустя Этьена Доле втолкнули в каменный мешок площадью всего в несколько квадратных футов и старательно приковали к стене.
– О, истина! – горько проговорил он. – Увы, ты еще далека!
Потом перед его глазами возникли образы жены Жюли и дочери Авет. И тогда этот железный человек размяк.
Его глаза подернулись пленкой. А мысли вылились в два слова, произнесенных словно молитва агонизирующего:
– Жена!.. Дочка!..
