Тем временем Трибуле обходил рассеявшиеся по залу группки придворных. Он кого-то искал. Когда он проходил мимо Дианы де Пуатье, она бросила окружавшим ее придворным:
– А вот мой Трибуле, который ищет маленькую герцогиню, известную как мадемуазель Добродетель…
– Рискую не найти ее, – горько улыбнулся Трибуле.
– Почему же, шут?
– Потому что вы здесь пребываете, мадам… Но невозможно оказаться поблизости от вас той, кого вы назвали мадемуазель Добродетель!
– Еще более дерзко, чем когда-либо! – прогудел один из дворян.
– Оставьте! – презрительно бросила Диана де Пуатье, прятавшая за усмешкой прилив бешенства, вызванный двусмысленным ответом Трибуле.
Шут уже отошел, слушая, о чем говорят между собой придворные. Он вообразил, что все обязательно должны говорить о Жилет. Он приближался к некоторым группкам; порой его встречали грубыми окриками; шут парировал их злыми выпалками. Внезапно, за одним из поворотов, Трибуле увидел одиноко стоявшего человека с мертвенно бледным лицом. Это был Монклар.
«Уж он-то наверняка знает правду!» – подумал с тоской Трибуле.
Приблизившись, шут приветствовал:
– Ваш скромный слуга, господин главный прево!
Монклар бросил на шута угрюмый взгляд, не удостоил его ответом и продолжал о чем-то мечтать.
Трибуле застыл возле него, скрестив руки, и принял меланхолическую позу, напоминающую позу Монклара. Это было так похоже, что многие сеньоры, увидев этот спектакль, громко захохотали.
– Вот! – сказал Трибуле. – Я был в этом уверен!… Заметили ли вы, месье главный прево, что человеческая боль всегда вызывает веселость у людей!
– Неплохо для дурака, – соблаговолил наконец ответить главный прево.
– Мои дурачества, – сказал Трибуле, – только подчеркивают вашу мудрость. Мы с вами, месье де Монклар, два конца одной цепи, которая тянет этот двор. Первое звено касается Трибуле, то есть погремушка и смех, который она вызывает, мрачный смех, потому что он скрывает слезы. Последнее звено прицеплено к Монклару, то есть к виселице, то есть к боли, которая позволяет упасть маске смеха.
Главный прево удивленно посмотрел на шута:
– Почему вы так со мной говорите?
– А почему вы не «тыкаете» мне, как обычно?.. Вы не осмеливаетесь ответить, месье… Ладно! Я скажу вам это сам! Вы знаете, что я страдаю? Вы, от которого ничто не укроется! И вы способны признать мою боль достойной уважения, потому что вы тоже страдаете!
– Кто вам это сказал?
– Вы страдаете! И никогда до сих пор не мог так хорошо понять вашу боль! Да! Несомненно, ваши ночи заполнены призраком молодой женщины, обожаемой, ослепительно красивой. Ее убила печаль! А еще в ваших грезах появляется светлая головка ребенка, пропавшего много лет назад… Вы на всех наводите страх, месье главный прево… А мне… мне вы оказываете милость!
– Довольно! – зарычал Монклар. – Что вы от меня хотите?
– Сказать вам, что у меня тоже есть сердце! И у меня тоже был ребенок! Любимой женщины у меня не было, и всю привязанность своей души, всю любовь, которая была в моем сердце, я направил на ребенка!.. Итак, месье главный прево, не жалеете ли вы мою боль, как и я жалею вашу?
Так свободно говорил шут с таким страшным человеком, каким был Монклар… Но главный прево не чувствовал себя униженным.
Он слишком много плакал в своей жизни, чтобы снисходить до столь малого.
– И чего же вы хотите? – сказал он необычно мягко.
– Знать, не король ли похитил мою дочь?
– Король ее не похищал! – важно ответил Монклар.
Трибуле задумался. Он поднял голову.
– Я не спрашиваю вас, кто!.. В том состоянии, в каком вы сейчас находитесь, вы бы мне уже это сказали.
– Да! – согласился Монклар.
– Прощайте, месье де Монклар…
XXXVIII. Монтгомери
Трибуле раздвинул толпу придворных, выбрался из зала и быстро дошел до своей комнаты, где освободился от шутовского костюма. Он надел пояс, давно уже лежавший в его сундуке. В этот пояс были зашиты золотые монеты. Потом шут набросил на плечи плащ, убедился, что кинжал хорошо сидит в ножнах, и спустился в кордегардию. Там уже ждал его Монтгомери.
– Давайте выйдем из Лувра, – естественным тоном предложил шут. – Там нам будет удобнее поговорить.
Трибуле жил в Лувре на положении пленника.
И сам Монтгомери передал всем постам строгий королевский приказ на этот счет.
Но королевская милость, вполне очевидно, вернулась к шуту. Капитан мог убедиться в этом собственными глазами, а потому предложение Трибуле не вызвало у него никаких подозрений. Он по-дружески взял шута под руку, и они вдвоем прошли в дверь. На улице было темно. Несколько попрошаек по привычке, как в каждый дворцовый праздник, ожидали разъезда гостей в надежде заработать несколько монет, протолкнув вперед карету мадам маркизы или месье маршала. Монтгомери угрожающе мазнул рукой, и попрошайки разбежались.
– Вот теперь мы можем вволю наговориться, дорогой мой месье Флёриаль, – обратился к шуту Монтгомери.
– Отойдем подальше, – предложил Трибуле и быстро зашагал от дворца.
Через пару шагов он добавил:
– Попробуйте сначала объяснить мне, чего вы хотите…
– А вы обещайте мне рассказать про короля…
– Не позже завтрашнего утра.
– Я всегда говорил, что вы почтенный человек, месье Флёриаль.
– Зовите меня лучше Трибуле… Я люблю это имя. В нем есть нечто неуравновешенное, резкое, грубое, и это мне нравится.
– Дорогой мой месье Флёриаль…
– Тогда как Флёриаль пахнет полями, поэзией, идиллией. Да ведь я и не цветы ношу, а одни шипы.
– Как вы несчастны! – воскликнул капитан.
– Несчастен? Кто это сказал?.. В мире нет человека счастливее меня, месье де Монтгомери… Ко мне только что вернулась королевская милость, я хочу приносить пользу своим друзьям, к которым … отношу и вас… Чего же больше я мог бы пожелать?
– Это верно, месье Флёриаль.
– Да называйте же меня Трибуле, черт возьми!
– Ладно! Итак. Трибуле, друг мой, вот что я хотел бы получить от той королевской милости, про восстановление которой вы так справедливо говорили.
– Вы ничего не видите за поворотом этой улочки?
– Ничего… Просто игра света…
– Пойду-ка посмотрю… Никогда не знаешь, кто может нас подслушать.
Трибуле быстро дошел до поворота.
Монтгомери следил за ним и бурчал под нос:
– Черт побери этих смотрельщиков!.. Эй, Трибуле!
