Но по яркому румянцу, окрасившему щеки девушки, Беатриче стала ясна правда. Она подала знак Рагастену, и тот удалился. Тогда Беатриче привлекла к себе девушку и тихо сказала:
– Говорите со мной, как с родной матерью, дитя мое… Вы его любите?
– Да! – выдохнула Жилет.
– А сказали, что едва его знаете…
– Он иногда проходил перед моими окнами.
– Вы говорили с ним? Простите меня, девочка… Этот допрос вас, несомненно, тяготит…
– Нет, мадам, – наивно ответила Жилет, – потому что мы говорим о нем…
Беатриче улыбнулась и задумалась, а Жилет продолжала:
– Один-единственный раз в жизни я говорила с Манфредом… В тот вечер он меня спас… от ужасной угрозы, мадам… Мой отец расскажет вам, от какой…
– А скажите мне, дитя мое, сколько ему может быть лет?
– От двадцати до двадцати пяти, мадам.
– Еще один вопрос… Самый трудный из всех… Есть у этого молодого человека отец и мать? Можете ли вы предположить по тем немногим словам, которыми вы с ним обменялись, что родителей своих он не знает?
– Нет, мадам, я ничего о нем не знаю, кроме, пожалуй, одного: он храбр до безрассудства.
Беатриче позвала шевалье де Рагастена и вкратце передала ему самую суть разговора. Рагастен, со своей стороны, поставил принцессу в известность об утренней встрече с королем и заявил, что направляется с визитом к главному прево.
Было решено, что Жилет останется жить в отеле вплоть до нового распоряжения. Принцесса увела девушку с собой, чтобы помочь ей устроиться в комнате, которую ей выделили, а также поговорить на близкую обеим тему.
Ну, а Рагастен в два часа пополудни вскочил в седло и в сопровождении Спадакаппы, исполнявшего обязанности конюшего, отправился к Сент-Антуанской Бастилии, возле которой находился особняк главного прево.
Едва Рагастен спешился во дворе особняка и назвал себя, как лакеи, демонстрируя глубочайшее уважение к посетителю, провели его в обширный темный кабинет графа де Монклара. Шевалье почувствовал, как у него холодеет спина, когда он вошел в эти ледяные апартаменты, откуда, казалось, исчезла жизнь и где лакеи в темных одеждах скользили, как тени.
«Это – прихожая Бастилии!» – подумал он.
Главный прево вышел ему навстречу, что он не сделал бы для любого другого посетителя. Он заметил, что обстановка подействовала на Рагастена.
– Месье шевалье, – сказал главный прево, – извините печальную атмосферу моего дома… Окружающие нас стены принимают выражения наших лиц.
– Что означает, господин граф, эти стены скрывают великую вашу печаль?
– Да, месье… Но займите же место, прошу вас, и давайте поговорим о деле, которое привело вас в Париж. Главный прево не имеет права быть человеком…
Рагастен второй раз вздрогнул. Монклар произнес эти слова таким глубоко убежденным тоном, что стало ясно: он сказал печальную правду. Он и в самом деле не был человеком, а скорее машиной для исполнения.
«Мне жалко тех несчастных, которые вынуждены были пройти через руки этого призрака!» – подумал Рагастен, усаживаясь в кресло.
– Месье шевалье, – продолжал Монклар. – Его величество приказал мне быть в вашем распоряжении. Жду, что вы сообщите мне о решениях, которые вы должны были принять…
– Мое решение принято, – ответил Рагастен. – Мне кажется неприемлемым контакт с королем Арго.
– Для службы королю! – перебил Монклар.
– Возможно, господин граф. Но вы знаете, я прибыл издалека. Уже более двадцати лет я живу вдали от Франции. Возможно, мои мысли не столь правоверны. Но совершенно очевидно, что я думаю совершенно отлично от вас. Трико, главарь бандитов, меня не очень-то интересует. В общем-то, он мне безразличен. Но Трико, бандитский главарь, который предает своих, представляется мне канальей.
Монклар мазнул рукой. Этот жест означал: «Да, в сущности, какое это имеет значение!»
– Итак, – продолжал Рагастен, – Трико мне отвратителен. Но как бы он меня ни отталкивал, ни возмущал, тем не менее я предпочел бы иметь дело с ним, чем обнажать шпагу против людей, которые мне ничего не сделали…
– Таким образом, – медленно произнес Монклар, – в случае необходимости вы не пойдете с нами на штурм бандитского гнезда?
– Хе, месье! У этих бандитов свои проблемы, у меня – свои!
– Не будем больше об этом. Его величество будет очень разочарован, не встретив вас среди защитников закона и правосудия…
– Меня уверяли, – высокомерно заявил Рагастен, – что его величество ничего так не ценит в жизни, чем порядочность. Ее он даже предпочитает праву! Если это так, то король Франции поймет и поддержит мое уклонение.
Монклар прикусил губу.
– Тогда вернемся к Трико, – нахмурился главный прево. – Когда вам угодно, чтобы я свел вас с ним?
– Как можно раньше.
Главный прево позвонил в колокольчик.
Появился привратник, одетый в черное, как и все слуги в особняке.
– Приведите того человека, который ожидает, – сказал Монклар.
Привратник исчез и несколько мгновений спустя снова открыл дверь и впустил Трико.
– Это и есть наш человек? – спросил Рагастен.
Монклар утвердительно кивнул головой.
Трико, согнувшись, подошел ближе; он нагло разглядывал Рагастена; его любопытство могло показаться странным шевалье, если бы он был меньше озабочен.
– Трико, – сказал Монклар, – вот иностранный господин, который, проезжая через Париж, хотел бы осмотреть достопримечательности города и университет. Он хочет также увидеть Двор чудес. Не хочешь ли ты ввести его в свое королевство? Гарантируешь ли ты, что с этим благородным сеньором не произойдет ничего плохого?
Трико поклонился так низко, словно готов был распластаться.
– Я покажу монсеньеру всё, что он захочет увидеть во Дворе чудес. Я гарантирую, что с ним не случится ничего плохого… если только…
– Если только? – резко перебил Монклар…
– Если только, – ответил Трико, – мы не встретим на своем пути двух бандитов… двух настоящих бандитов…
– Ба! – усмехнулся Монклар. – Да разве есть кто-то во Дворе чудес, кто не подчиняется твоей власти, мэтр Трико?
– Да, монсеньер, есть и такие. Те двое – из них.
– И что, они в самом деле так страшны?
– Монсеньер, они же просто невменяемы. Монсеньер признает: с тех пор как имел честь оказаться в его распоряжении, я наставил на путь истинный немало людей. Самые испорченные из этих каторжников прислушались к моим советам. Только те двое, о которых я упомянул, остаются глухими к добрым намерениям…
Трико продолжал говорить:
