Любезно поздоровавшись, она поставила свечу на фортепиано, когда обе дамы заслонили себе глаза рукой.
– Сегодня немалая возня в старом пасторате, не правда ли, фрейлейн Ютта? – сказала она, улыбаясь и показывая при этом два ряда здоровых крепких зубов. – Ну, завтра вы этого ничего не услышите, дом совсем опустеет. Муж мой будет говорить проповедь в Грейнсфельде, и моя маленькая дикая команда отправляется с ним туда же – старая тетка Редер пригласила всех на чашку кофе… Фрейлейн Ютта, я желала бы оставить у вас на полчаса свое ненаглядное дитятко – Розамунде некогда, и она будет ворчать, если оторвать ее от работы, а из детей никого не усадишь сегодня на место: они бегают от одной двери к другой, посматривают на небо, скоро ли стемнеет, и потому маленький плутишка, который уже начинает подниматься на ноги, рискует раз десять расшибить себе нос. А мне на сегодняшний вечер и десяти рук было бы мало – дети уже с нетерпением ждут звонка, а у меня еще елка не совсем готова.
Она раскутала ребенка и посадила его на колени к молодой девушке.
– Ну вот, сиди смирно! – сказала она, своею мускулистой сильной рукой приглаживая кудрявую головку. – Он только сейчас из ванны и чист и свеж, как ореховое ядрышко. Он не будет вас много беспокоить – это мое самое смирное дитя.
Вооружаясь сухарем, который мать вложила ему в ручонку, ребенок начал действовать своими четырьмя недавно прорезавшимися зубиками.
Пасторша направилась к двери.
Но эти большие, голубые, ясные глаза в хозяйстве обладали зоркостью полководца: они даже в самую спешную минуту останавливались на какой-нибудь противозаконности, и теперь их взгляд упал на ветвь барвинка, ниспадавшую на портрет госпожи фон Цвейфлинген и освещенную принесенной сальною свечой, – полузасохшие молодые побеги висели на своем стебле.
– О, бедняжка! – произнесла она с состраданием, взяв стоявший тут наполненный водою графин и поливая засохшую, как камень, землю.
– Фрейлейн Ютта, – обратилась она приветливо к девушке, – позаботьтесь о моем барвинке! Когда мы были еще молодые и у мужа моего не было ни гроша в кармане, чтобы одарить меня чем-нибудь в день моего рождения, он в этот день рано утром ушел в лес и принес мне оттуда это растение, и первый раз в моей жизни я видела его тогда плачущим… Признаться вам, жалко мне было расставаться с ним, – продолжала она, приводя в порядок спутавшиеся ветви, – но обои не на что нам купить, да и общине не из чего за них платить, а голыми известковыми стенами мне никак не хотелось окружить свою милую гостью.
При последних словах лицо ее приняло снова ясное, спокойное выражение. Поставив свечу на стол перед софой и кивнув своему мальчику, она поспешно оставила комнату.
Когда дверь за нею затворилась, госпожа фон Гербек, как бы онемев от изумления, поглядела на лицо Ютты, затем разразилась звонким насмешливым хохотом.
– Ну, могу сказать, наивность, какой поискать! – вскричала она и, всплеснув руками, откинулась на подушку дивана. – Боже, что за классическое теперь у вас лицо, мое сердце! И как это божественно вообразить вас, няньчущуюся с ребятами!.. Я просто умру со смеху!
Ютте никогда не случалось держать ребенка, а маленькой девочкой ей редко удавалось играть со своими сверстниками.
Когда начались неприятности между родителями, ей было всего два года, и она тогда же была отдана на воспитание к одной вдове, ибо ужасные отношения в родительском доме не должны были ее касаться. Лишь незадолго до смерти отца мать взяла ее обратно к себе, и, таким образом, большую часть своего детства она провела исключительно со старой женщиной, задача которой состояла в том, чтобы воспитать ее к уединенной, замкнутой жизни.
Да и помимо этого обстоятельства девушке природа точно отказала в инстинкте, который появляется у всякой другой женщины. Она откинулась назад, опустила руки и с выражением неудовольствия смотрела на мальчика. Внутренне она была озлоблена выраженным требованием – глаза смотрели гневно и мелкие белые зубы кусали нижнюю губу.
– Ах! И как ведь отлично этот почтенный полевой цветок умеет выражаться! Какая великодушная жертва принесена была в этом благочестивом доме «милой гостье», – продолжала госпожа фон Гербек с прежним смехом. – Боже, этакая коренастая, доморощенная особа – и туда же, сентиментальничает с цветочками! На вашем месте я бы отправила эти горшки туда, откуда их принес расстроенный супруг, в противном случае вы будете отвечать за каждый высохший листок, и советую вам сделать это немедля, если у вас нет охоты поливать драгоценную оранжерею госпожи пасторши.
Маленькая Гизела наблюдала внимательно за всем происходящим.
Она встала со стула и свои большие умные глаза с волнением устремила на лицо гувернантки, в то время как яркий румянец выступил на ее бледных матовых щеках.
– Цветы останутся здесь, – проговорила она довольно быстро. – Я не хочу, чтобы их выбрасывали, мне их жалко.
Голос и жесты девочки ясно говорили, что она привыкла повелевать. Госпожа фон Гербек обняла ее и с нежностью поцеловала в лоб.
– Нет-нет, – заговорила она, – с цветами ничего не сделают, если так хочет моя милочка…
Между тем Фрицхен, грызя свой сухарь, вздумал попотчевать Ютту: отняв лакомство ото рта неумытой рукой, он ткнул им в губы девушки, которая с ужасом отшатнулась. Маленькая графиня принялась громко хохотать – момент показался ей в высшей степени забавным.
– Но, Гизела, дитя мое, как можешь ты так смеяться? – с мягкостью выговаривала госпожа фон Гербек. – Разве ты не видишь, что бедная фрейлейн фон Цвейфлинген испугана до смерти этим маленьким пентюхом?.. И в самом деле, с какой стати мы должны прерывать нашу приятную беседу? – продолжала она с сердцем. – Постойте, я сейчас устрою дело.
Поднявшись, она взяла ребенка с колен Ютты и посадила его на пол.
В ту же минуту Гизела подсела к мальчику и свои худенькие ручки положила ему на плечи. Она уже больше не смеялась. На лице ее выражалось и сожаление к ребенку, и упорство относительно гувернантки.
– Ну, ладно, дитя мое, прошу тебя, оставь этого грязного мальчишку, – сказала госпожа фон Гербек. Маленькая графиня ничего не отвечала, но взгляд, который она бросила на гувернантку, сверкал гневом.
Надо сознаться, немало трудностей представляло положение гувернантки при подобном ребенке, но, как было уже сказано, она была найдена «вполне подходящей» воспитательницей для маленькой графини и отлично знала, как себе помочь в затруднительных случаях.
– Как, моя милочка не хочет слушаться? – проговорила она почти со страстной нежностью. – Ну что ж, останься, сиди, если это тебе так приятно!.. Но что бы сказал папа, если бы свою маленькую имперскую графиню Штурм увидел сидящей, как какая-нибудь нянька, на полу, рядом с этим грязным ребенком! Или если бы увидела бабушка!.. Помнишь ли, ангельчик мой, как она сердилась и бранилась, когда в прошлом году по твоей просьбе жена егеря Шмидта посадила тебе на колени своего ребенка?.. Милая, дорогая бабушка умерла, но ты знаешь, что с неба она может видеть, что делает ее маленькая Гизела. В эту минуту она, верно, очень огорчена, потому что ты поступаешь так неприлично!
