– Милочка, это опять одна из твоих ребяческих фантазий, – сказал он. – С какой стати его светлость пойдет в дом семнадцатилетней девочки, которая – извини меня – не представлена еще ко двору?
– Визит этот дает мне случай быть представленной ко двору, – проговорила, несколько оживляясь, Гизела. – Бабушка, так строго державшаяся привилегий нашей касты и исполнявшая соединенные с ними обязанности, была бы очень удивлена, что это до сих пор не исполнено, – ей не было еще и шестнадцати лет, когда она была уже при дворе.
Министр пожал плечами – приближенным его было очень хорошо известно: это призрак того, что его превосходительство выходит из терпения, хотя он и казался спокойным.
– Рассуди сама, мое дитя, какую бы роль, в твои шестнадцать лет, ты играла при дворе? – произнес от холодно. – Кроме того, я должен тебе сознаться: меня удивляет смелость, с которой ты ставишь себя наряду с бабушкой – блестящей, прославленной графиней Фельдерн!
Он поднял веки и бросил выразительный, чтобы не сказать враждебный, взгляд на девушку.
– Ты не имеешь и понятия, какие препятствия заграждают тебе путь туда! – прибавил он еще с большим ударением. – Со временем ты узнаешь, только…
Вошел слуга и доложил, что присутствие его превосходительства необходимо в приготовляемых для князя комнатах.
– Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя! – проговорил поспешно министр, совершенно изменив тон, обращаясь к Гизеле. – Смотри же, не соскучься в Грейнсфельде.
И он наклонился, чтобы поцеловать в лоб девушку, но она быстро отшатнулась и смерила его суровым, испытующим взглядом.
– Дурочка, – усмехнулся министр, ласково дотронувшись пальцем до щеки девушки, острые белые зубы как-то хищнически мелькнули за бледными, искривившимися губами, глаза, точно пламя маяка во время бури, сверкали из-под опущенных век.
Он вышел, а Гизела с госпожой фон Гербек отправилась проститься с прекрасной мачехой.
Баронесса занимала покои, в которых жила молодая графиня, еще будучи ребенком, и из окон которых представлялся самый лучший вид на окрестности.
Ее превосходительство приняла падчерицу в своей уборной. Девушка с гувернанткой на одну минуту в нерешимости остановилась у дверей, ибо на самом деле было трудно пробраться к хозяйке. Вся комната заставлена была картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета, целое облако газа расстилалось по мебели и по полу.
Баронесса стояла перед трюмо и примеряла новый туалет – занятие, во всяком случае, нельзя сказать чтобы легкое, ибо на лице камеристки выступили крупные капли пота.
Парижский портной желал, очевидно, как нельзя более угодить вкусу красивой барыни – головной убор, украшавший ее волосы, представлял свежую зелень, весенние цветы; зеленая шелковая материя заткана была желудями и шуршаньем своим напоминала отдаленный шелест священных дубов. На лице ее играла торжествующая, самодовольная улыбка.
– Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты не на моем месте! – воскликнула она, обращаясь к падчерице. – Посмотри только, что я должна терпеть, – мадмуазель Сесиль целый час мучает меня, бедное созданье! Я еле держусь на ногах!
Однако маленькие ножки еще совсем не были так утомлены, как уверяла их прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье, кокетливо вытягивала то одну, то другую ногу.
– Не правда ли, какой великолепный туалет? – обратилась она с улыбкой к госпоже фон Гербек.
Гувернантка восторженно начала восхищаться мастерским произведением парижского художника. Между тем обе дамы кое-как пробрались ближе к баронессе.
– Что скажешь ты на то, моя милочка, что мы принуждены отпустить тебя от себя в Грейнсфельд? – спросила она. Гизела ничего не отвечала.
– Ты оскорбилась, мое сердце? – продолжала она жалостным и вместе с тем досадливым тоном. – Но иначе как было нам поступить?.. Мы и без того будем как сельди в бочонке в этом противном гнезде, которое на взгляд кажется таким просторным и вместительным, а на самом деле так тесно и представляет так мало комфорта!
Между тем камеристка открыла различные футляры и начала буквально осыпать бриллиантами волосы и платье своей госпожи.
Это было поистине колоссальное количество драгоценностей, накоплению которых способствовали многие члены какой-нибудь фамилии, затрачивая на это баснословные суммы денег.
– А, бабушкины бриллианты! – вскричала с простодушным изумлением Гизела при виде камней.
Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг слегка вскрикнула, приподняла плечи и топнула ножкой.
– Сколько раз я вам говорила, мадемуазель Сесиль, чтобы вы не дотрагивались до моих плеч своими пальцами! – проговорила она с неудовольствием, обращаясь к француженке. – Ваши руки холодны, как лягушка! Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы почти не касаться того, кого одевает!
Как бы для того, чтобы выручить из беды бедную горничную и отвлечь внимание от ее рассерженной барыни, Гизела взяла в руки осыпанный бриллиантами браслет. Действительно, если это было сделано с намерением, то она вполне достигла своей цели.
Делая выговор, баронесса ни на минуту не теряла из виду падчерицы и бабушкиных бриллиантов и теперь с обжигающим взором следила за движением руки девушки.
– Ах, душечка, это причиняет мне сердцебиение! – проговорила она нервно-дрожащим голосом, протягивая руку к браслету. – Ты можешь спорить сколько тебе угодно, но руки твои, к несчастью, еще очень слабы, и, уронив браслет, ты испортишь мне драгоценность.
Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.
– Но, мама, – сказала она улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею браслет, – если папа доверил тебе на время бриллианты, то, полагаю, это обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же я положительно не понимаю, каким образом камни находятся здесь. Сколько раз я просила у папа медальон с портретом моей покойной мамы, который бабушка носила на бархатной ленте. Папа постоянно отказывал мне в этом под предлогом, что по завещанию бабушки все бриллианты должны находиться под замком до моего совершеннолетия.
– Совершенно верно, мое сокровище, – возразила баронесса медленно, с язвительностью. – Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для меня, и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.
Несколько озадаченная, Гизела, ничего не возражая, отдала браслет; она была еще так неопытна, и ее права в отношении собственности до сих пор очень мало ее интересовали. Потому в настоящую минуту она не могла судить об образе действий своей мачехи; лучшим же помощником ее превосходительства в этом случае было непобедимое отвращение падчерицы к тяжелым холодным камням, от прикосновения к которым у девушки пробегала дрожь по всему телу.
Между тем экипаж был подан.
