– Постой. Тебе бедро тоже удалили?
– Конечно. От метастаза избавляли. Всё, отмучился. Новая жизнь началась. Без ноги.
Послышались шевеление и мягкий шум шагов. Андрей оглянулся на Машу. Та молча встала и пошла к двери. Около двери остановилась.
Негромко позвала с собой за компанию:
– Покурим?
И, не дожидаясь ответа, вышла.
Без неё Андрей сразу спросил:
– Ты зачем при ней разговариваешь? Пожалей.
В приоткрытой двери показалась Машка и, жестикулируя, показала: не надо, не говори об этом, пускай, пускай, мол, общается. Она прикладывала ладонь к уху, изображая телефон, а другой рукой указывала на мужа. Кивая, она соглашалась: пусть, пусть.
Андрей всё понял. Заговорил, не дожидаясь ответа:
– Ты молодец! Духом не падаешь.
Но тот всё-таки ответил на вопрос. Ему нужно было рассказать о принятом смелом решении.
– Разведусь к чертям. Надоело. Приеду – и сразу. Я ей сказал, – он показал большим пальцем на дверь. – Она не против. Вообще я её уважаю за понятливость. Отпускает меня. Любит, уважает и поэтому отпускает. Собой жертвует, своей любовью ради меня. Настоящая женщина. Я понимаю, как мне с ней повезло. Сейчас быстрый развод. С маленькой распишусь наскоро. И венчаться. Мечту осуществлю, наконец.
– Понятно.
Новость не вызвала никаких эмоций, кроме безразличия.
– Может, не торопиться? – он словно продолжил начатый ранее разговор.
– Она ведь любит меня. Как все девочки, спешит замуж. Хочу ей подарок долгожданный сделать. Но не думай, детей не брошу. Машку, жену, бросать не собираюсь. Мы ведь со второго класса за одной партой сидели. Я ей предложу, конечно, позже с нами жить, если согласится.
Циничное рассуждение развеяло всю симпатию к старому приятелю. Андрей не разделял мнение Семёна, но ему не хотелось сразу после операции критиковать его решение. Он раздавил бы такую идею, как клопа, не жалеючи. Сейчас он воспринимал эту идею всего лишь как иллюзию, считая, что болезнь помутила разум Семёна и мешает ему здраво рассуждать. Он высказался нейтрально:
– Любовь – возвышенное чувство, а то, что происходит у тебя, называется по-другому. Этого я не понимаю. У вас такой сильный накал страстей, что возникают обратные эмоции, близкие к отвращению.
Андрей хотел сказать ещё что-то более отвратительное, но начал говорить глупости. Он понимал это.
– Что тут скажешь? Закончим. Со здоровьем что? Врач что говорит?
– Не очень дела. Затянул. Андрюх, я ведь не чувствую, что ноги нет. Продолжаю пальцами шевелить, в колене сгибать. Не верю. Лежу, лежу, опять под одеяло – нырк. Точно нет!
– Я слышал по рассказам. Ремарк писал о том же. А ещё в детстве один безногий мужик в деревне радостно делился ощущениями. Почёсывал, бывало, культю – это, говорит, я пятку чешу, – а сам так ноготком вдавливал, как в точку некую, только ему известную, и не сразу, а ощупью, где-то там, внутри, её находил и после того только подрагивал и глаза закатывал блаженно.
Семён подхватил тему и поделился своими ощущениями:
– А ещё на костылях когда идёшь, равновесие трудно держать. Одна сторона как пушинка стала. Не могу перестроиться. Я силы прикладываю, как привык, а происходит ускорение и лёгкое выбрасывание конечности, её же нет. Нелепо получается. Я теперь понимаю тех, кто на колясках: почему так быстро руками работают. Они прикладывают усилия, думая, что их вес такой, как до ампутации. А на самом деле они гораздо легче. Тяжести в теле нет. Потому и кажется, что так легко. Вот ловкачи.
Андрей молча слушал по-детски наивные открытия.
«Много, конечно, он сделал открытий. Важными и нужными их считает, преподносит как необходимые и полезные впечатления. Человек забывается, и весь мир заключён для него в одном человеческом потрясении, случившемся с ним. А он делает вид, что ничего не случилось, а с языка не сходит: он, только он, только он и потрясение».
– Странно молчишь, – Семён вопросительно посмотрел на Андрея. – Приеду, в баню сходим. Я сейчас понаблюдаю и потом в подробностях ещё не то расскажу.
Но друг перебил:
– Похудел. Сильно похудел. Силы есть?
На бледном, как мел, лице лежавшего на кровати друга пылал багряный румянец.
«Бедняга клонится без ропота, без гнева, Могильной пропасти она не слышит зева».
Откуда ни возьмись на память пришли эти знакомые с детства пушкинские строки.
«С чего бы»?
– Прилив сил чувствую. Ясность полная. Я от боли за всё то время, за те несколько месяцев вымотался, ну и немного устал. Сейчас великолепно себя чувствую.
– Ну и хорошо, – откровенно сказал Андрей.
Ему не хотелось выслушивать жалобы и думать о том, выражает ли его физиономия нужное сочувствие, не кажутся ли пошлыми его улыбка и смех, уместно или неуместно, сидя у койки больного, затрагивать щепетильные темы. Андрей слушал Семёна внимательно, но его поглощали собственные мысли, которые, впрочем, были связаны с другом.
– Полной грудью словно задышал, оковы заблуждений скинул, страх покинул меня.
Андрей сдвинул брови, не понимая описываемых переживаний ему почудилось, что друг говорит нечто бессвязное, а друг всё пояснял:
– Невероятное ощущение свободы обрёл. Утром, когда проснулся после болезни, неким шестым чувством понял: выздоровел. Состояние прострации, с которым я начал свыкаться, приноравливаясь, как сёрфингист, к разным волнам, меня не воодушевляло. Жизнь теряла краски. Сначала не понимал, что происходит, а потом глядь: один цвет пропал, затем второй. Потом перестал различать гамму цветов. Время от времени, цвета возвращаются. А потом, когда проведёшь в ожидании несколько дней, а красок всё нет и нет, понимаешь: Успокаиваешь себя: наверное так и должно быть. Нет, Андрюх. Всё вернулось. Болел я. Точно болел. Вот выздоровел.
«Что-то не то он имеет в виду. Не то совсем. Язык тот же, но непредметный, нематериальный. Наверно, на этом языке проповеди читают. Никакой буквальности. Нет происхождения, нет основания и нет подтверждения. Голое слово – неживое слово».
Подтверждая его опасения, Семён закончил:
– Я здесь задерживаться не собираюсь. Уже узнавал. Пять-шесть дней – и на родину. Внутри комок к горлу подкатывает. Никогда так не тянуло домой.
Он взял стакан с соком, отхлебнул и поперхнулся. Он не мог вдохнуть, словно кто-то сжал его горло. Будто шею внезапно сжали в момент, когда он собирался вдохнуть. Глаза налились и полезли из своих впадин. Это выглядело нелепо, но с кем не бывает. Захлебнулся человек. Семён никак не мог прокашляться и вздохнуть, им овладел. Лицо перекосилось, кончики губ свело книзу, они едва отличались по цвету от кожи лица, которая натянулась чулком. Стали отчётливо видны височные впадины, скулы, челюсти, череп. Лицо выражало ужас.
