В первые месяцы своего рижского житья я слышал дивную историю о рижских фонарях и частенько вспоминал ее, зимними вечерами возвращаясь со службы.
Лет то ли семьдесят, то ли восемьдесят назад магистрат издал распоряжение, чтобы у каждого рижского дома висел фонарь. Послушные бюргеры фонари приобрели и повесили, но светлее от того не стало. Магистрат изучил положение, и явилось, что ни в одном фонаре нет свечи. Издано было другое распоряжение – чтобы в фонари вставили свечи. Бюргеры и тут подчинились. Но в итоге несколько месяцев спустя потребовалось и третье распоряжение о том, чтобы свечки эти с наступлением темноты зажигались.
Историю о фонарях мне рассказали, разумеется, не герр Шмидт с герром Штейнфельдом, а русские купцы в Московском форштадте, потешаясь над немецкой скупостью.
Нужно было идти выручать Сурка с Артамоном, пока они не забрели неведомо куда. Прокрасться и выскочить наружу несложно. Даже если родственники каким-то чудом найдут голубую дверь с белой лепниной на Малярной улице, то примутся стучать в окошко. Им придется выдержать довольно странную беседу с герром Шмидтом, который самолично впускал их и процессию матросов с багажом в свое жилище. Очень сложно будет объяснить прыжок из окошка во двор – и не кончилось бы это выдворением столь замечательных постояльцев. А если они начнут плутать по закоулкам, то наверняка нарвутся на каких-нибудь сомнительных полуночников, может статься, даже вооруженных ножами. В Ригу по случаю войны понабежал опасный народ, взять тех же безработных плотогонов.
Тут передо мной встал вопрос: брать ли в эту вылазку мой кортик, который я сдал Артамону вместе с мундиром. Мне страх как не хотелось опять пускать его в ход, но с ним я бы чувствовал себя надежнее – и я откопал свое оружие.
Потом, выждав время, чтобы герр Шмидт с супругой опять заснули, я осторожно спустился вниз, выдвинул засов, коим при необходимости можно было убить слона, и, прикрыв за собой дверь, вышел на Малярную улицу. Поразмыслив и прикинув, я решил, что больше всего шансов у моих родственников выйти на Большую Королевскую улицу. К ней я и повернул.
Тут надо сказать, что Малярная – улица узкая, а Большая Королевская – раза в полтора ее пошире и освещается лучше. И потому человек, спрятавшийся за углом Малярной, плохо виден тому, кто идет, тем более, бежит по Большой Королевской.
Это я к тому клоню, что заметить-то фигуру в шляпе и длинном гаррике я заметил, но, имея в голове образ моих родственников, бестолково мечущихся по темным улицам, не придал ей значения. Тем более, что фигура обреталась, как я потом понял, возле угла Малярной и Большой Королевской – только не там, откуда выскочил я, а напротив, и темнота съела ее почти совершенно.
Я завертелся в поисках Артамона и Сурка, которых издали увидеть было бы несложно – их белые флотские панталоны отлично виднелись и во мраке. Пройдя мимо немецкого театра, сейчас удивительно тихого и мрачного, с черными окнами, я даже подбежал к будке, где честно спал будочник, и обозрел Известковую в обоих направлениях – и к Двине, и к укреплениям. Никаких белых панталон я на ней не обнаружил. Тогда я по Известковой, минуя любимое свое заведение «Лавровый венок», дошел до улицы По-Валу и тоже всю ее окинул взором, благо фонари все же горели. Людей разного сомнительного звания видел, белые панталоны опять же отсутствовали. Тогда я вернулся на Малярную уже с другой стороны, сделав круг, и снова пошел к Большой Королевской. На сей раз я не спешил – моей задачей было уже не столько разглядеть Артамона с Сурком, сколько дать им возможность увидеть мое бело-синее обмундирование, тоже хорошо заметное ночью.
Я хотел встать на углу и подождать – вдруг они тоже, вынырнув непонятно где, носятся по кругу? Тут-то я и увидел опять ту тень в глубине Малярной улицы, примерно там, где она утыкалась в Большую Кузнечную.
Расстояния в Риге невелики, и человек, стоявший там, где околачивалась эта тень в длинном одеянии, мог обозревать немалый кусок Большой Королевской, чуть ли не от Бочарной до театра.
Я заметил его, а он заметил меня. Но я был освещен, он – во мраке.
Кортик придал мне смелости – поняв, что этот господин тут кого-то ждет, я решился подойти к нему и спросить, не видал ли он двух морских офицеров, бегущих по улице. Мысль, что это может быть подчиненный герра Вейде, выслеживающий мою собственную персону, счастливым образом миновала мою дурную голову.
В оправдание себе могу сказать, что судьба моего шалого дядюшки и не менее безумного племянника волновала меня в тот миг так, что о горестях своих я забыл совершенно.
Словом, я устремился к этому человеку, он же несколько попятился, увидев меня. И вдруг пустился наутек, подхватив полы своего одеяния.
Не понимая, чем бы я мог его напугать, я встал как вкопанный, он же, добежав до угла Большой Кузнечной, обернулся, прежде чем скрыться.
Зрение у меня хорошее, а вот его подвела излишняя тревога, и он не заметил, что оказался под фонарем. Ему важнее было убедиться, что я его не преследую. Это был мусью Луи, или мадам Луиза, или черт с рогами – в своем длинном гаррике с многоярусным воротиком!
В Риге я видел множество всяких лиц и уже научился их классифицировать, но это не спутал бы ни с иудейским, ни даже с цыганским – уж больно оно было приметное.
Я даже не очень удивился тому, что это двоеполое существо бродит вокруг Малярной улицы. Сие служило подтверждением нашим совместным домыслам.
Конечно, следовало кинуться в погоню за мусью Луи, пленить его и, угрожая кортиком, доставить в такое место, где мы втроем могли бы его допросить. Бегал я, очевидно, быстрее него, был моложе и увертливее – но у мусью Луи, как я знал, под широким гарриком обыкновенно имелся при себе пистолет.
Конечно же Артамон и даже Сурков на моем месте догнали бы мусью Луи, здраво рассудив, что пистолет – это всего один выстрел, и даже два пистолета – это всего лишь два выстрела, от которых можно увернуться, зато потом противник почти безоружен, разве что возьмет пистолет за дуло, чтобы бить рукояткой. Но я, честно признаюсь, побоялся…
Потом я нашел себе оправдание: ночная стрельба уж точно разбудила бы и местных жителей, и будочника; окажись я ранен – первые лучи солнца застали бы меня в приятном обществе господина Вейде; отступить было верхом благоразумия. Но тогда мною владело не благоразумие, а скорее растерянность, я ведь сильно беспокоился о моих бешеных родственниках.
Я медленно пятился, не отводя взгляда от угла, за которым скрылся мусью Луи, и тут за спиной моей раздался крик:
– Держи мазурика!
Кричала глотка мощная и весьма к этому делу приспособленная, закаленная многими пронизывающими ветрами, да еще и на чистом русском языке. То бишь, вопил дядюшка Артамон и, судя по топоту, кого-то он преследовал.
К дядюшкиному крику прибавился еще голос, но уже немецкий. Я кинулся назад и увидел, что у театральных дверей творится какая-то лихая заваруха, а сами они распахнуты, и внутри, в большой прихожей, светло, как от одной сальной свечки. Разобраться впотьмах, кто тут кого бьет и сколько человек воюют, я не мог, а смахивало, что Артамон и Сурок – в меньшинстве. И я, остановившись шагах в десяти от свалки, заорал по-немецки:
