Я видел как-то книгу, которую изодрала ручная обезьяна. Каждый клочок содержал несколько строк, и они были непонятны – как ни складывай клочки вместе, задуманного сочинителем романа не получишь. Я сам был сейчас такой книгой. Я пребывал в окружении клочков, каждый из которых содержал некое событие, для меня – лишенное смысла.
Наконец я приказал себе начать сначала. Да, я обвинен в двух убийствах (если только Яшка выжил, а нет – так в трех). На меня натравили полицию, и Яшка принял в этом живейшее участие. Яшка – орудие в чьих-то руках. Я не могу отыскать его, по дурости ли своей, по неопытности ли. Я даже приказчика Аввакума найти не могу, хотя он не ранен, здоров, нигде не прячется и служит своему хозяину! Да что же я за тварь несуразная, если даже этого Аввакума до сих пор не отыскал?
Изругав себя последними словами, я отправился в складские кварталы, к амбару Голубя. Я уже настолько ошалел от всего, что готов был действовать открыто. Я устал от проклятого маскарада и от игры вслепую с незримыми противниками. Ссора с Натали усугубила положение.
Трудно сказать, каких дуростей я понаделал бы в таком состоянии, но возле реформатской церкви меня поймал за руку свечной торговец Андрюшка.
– Да что ж это делается! Хоть ты растолкуй! – крикнул он мне прямо в ухо.
– А что? – отшатнувшись, спросил я.
– Черт знает что! – воскликнул Андрюшка. – Всех нас, свечных торговцев, принялись на улицах хватать! Я только с товаром вышел – а меня под белы рученьки да в часть! И тычут в харю какой-то драной шапкой. «Твоя?» – спрашивают? Я им – да вы что, господа хорошие, моя на мне. «А чья?» А кто ее разберет!
– Ка-какая шапка? – предчувствуя недоброе, спросил я.
– Обычная, только разрезана для чего-то. Бывает, в шапку деньги зашивают, хотя лучше в пояс. Может, в ней что зашито было? Я дядю Федора повстречал, так и ему шапку в нос тыкали, сказывали, кто-то из нас, свечников, у гошпиталя обронил!
Это несомненно была шапка, которую мы нашли в узле, столь ловко похищенном из театра. Я несколько дней исправно нахлобучивал ее на голову, не удосужившись ощупать хорошенько. А потом обрадовался возможности сбыть ее с рук, приложив к коромыслу со свечками.
Что же в ней такое хранилось, от чего всполошилась полиция?
Это был первый вопрос, второй же – Господи, ведь сейчас начнут искать огородника, который приволок в госпиталь это сокровище!
– Ты сказал им, что продал свечи тому молодцу, который оставил их вместе с шапкой в кустах на госпитальном кладбище? – спросил я.
– Кому?
– Полицейским.
– А для чего? Тогда бы они так ко мне привязались – век бы не отделался!
– А что им сказал?
– А сказал, что уж военная полиция своих людей посылала дознаваться!
– Что еще сказал? – едва справляясь с охватившей меня дрожью, спросил я.
– Они спросили, какая такая военная полиция. Я и ответил, что приходил переодетый человек, вызнавал про тех, кто свечными торговцами притворяется. Чтобы отвязались! Куда нашим против военной полиции! Кишка тонка! Так и сказал – господин офицер-де, молодой детина, одетый огородником, злодеев ищет!
Андрюшка так гордился, что направил полицейских, с которыми у него были свои счеты, по моему следу, что я даже не смог сказать ему ни слова в укор. Да и незачем будить в нем подозрения.
– Военная полиция во всем разберется, – сказал я.
И поспешил прочь в полнейшем отчаянии – какая же теперь заварится каша!..
На меня напал страх, самый обычный страх, с которым я решительно ничего не мог поделать. Я уже боялся идти в своем наряде огородника к амбару Голубя – меня ведь там уже видали, – а что, коли военная полиция ищет человека, присвоившего себе ее права? Нужно было по крайней мере переодеться.
Узел, который Сурок передал мне с Бессмертным, был спрятан в погребе. Я поспешил туда, соображая, кем бы мне предстать на сей раз – латышским рыбаком, немецкой горничной, иудейской девицей или бабой-староверкой? Клянусь, я не на шутку думал о перевоплощении в женщину – передо мной маячил пример мусью Луи! Только мысль о бороде, которую мне сейчас негде сбрить, удержала меня от этого сумасбродства.
Я вошел со стороны Швимштрассе и первым делом отправился здороваться с добрым Гансом. В его доброту я не верил, хватило с меня и дружеского расположения герра Штейнфельда вкупе с герром Шмидтом. Но я не хотел, чтобы он выставил меня из погреба в тычки. Повторяю, я был охвачен не просто страхом, а смертным ужасом.
– Что творится, мой друг, что творится! – сказал владелец погребка. – Мне впору закрывать свое заведение. Не могу же я привечать только своих знакомцев и соседей! Только что сообщили мне новость. Знаете ли вы Сорочью корчму в Петербуржском форштадте?
– Что-то не припомню.
– Там сегодня застрелили хозяйку, приятельницу мою, полячку! Мы закупали пиво в одних пивоварнях, и я, бывая в предместье, всегда ел у нее гороховые клецки! Застрелили женщину, и вся полиция первой форштадской части кинулась искать убийцу! Если стреляют в корчме, не бояль ни гнева Божия, ни свидетелей, то близок конец света!
– Да, это так, – согласился я.
Корчмарка погибла от пули, выпущенной в тот миг, когда я уже прощался с жизнью. Кто стрелял – неведомо, но если полицейские сейчас расспрашивают постоянных посетителей корчмы, то немец-мельник с его приятелями непременно вспомнят огородника, который сидел в углу и чиркал по бумажкам серебряным карандашом!
Все сложилось нелепо, неправильно, со всех сторон подстерегала опасность. Единственное, что мне до сего дня не угрожало, – так это неприятности с военной полицией. И вот они возникли на умозрительном горизонте, как будто кто-то нарочно окружил меня, словно волка в овраге, перекрыв все пути к спасению. Мало было бед – еще и смерть пани Барбары, к которой я не имею никакого отношения, но доказать это невозможно! Оставалось лишь возопить к небесам: Господи, отчего весь мир ополчился против меня?..
«Весь мир? – спросил Божий глас в моей душе. – Но я же послал тебе человека, чтобы вывести тебя из этого оврага. Отчего же ты мешаешь ему сделать это?»
И верно, другого выхода у меня не оставалось. Следовало немедленно отыскать Бессмертного и рассказать ему, какой неожиданный плод принес его хитроумный замысел. Да и все прочее, сдается, тоже рассказать… с самого начала, с того вечера, как в дом на Малярной улице явились Натали и мнимая Луиза…
Глава двадцатая
У меня хватило ума вспомнить про мой матросский наряд. И это даже удивительно – я был совершенно невменяем. Да и кто бы на моем месте остался в здравом рассудке.
Куртка и панталоны из полосатого тика вкупе со шляпой были спрятаны отдельно – что-то не позволило мне уложить их в узел с сомнительной одеждой, позаимствованный в театре. Видимо, пресловутое беспокойство о чести мундира. Даже тогда я продолжал ощущать себя моряком!
