– Ну что же, сынок?.. – сказал как-то он сыну-наследнику. – Надо дерзким окорот дать, которые больше других голову подымают…
– Да кто же больше вреды делает, как не княгиня Елена да дьяк твой Федор Курицын? – сказал Василий.
Иван сурово нахмурился.
– Напролом идут только дураки!.. – сказал он сердито. – Елена мне все же сноха, и, пока я жив, я не дам тебе сводить с ней счеты. И дьяка Курицына не дам: он в делах государских понимает куды больше тебя, и таких советников отцовских тебе первому беречи бы надо. Что он за нововеров тянул, так это, может, потому, что это мне на руку было, а увидит поворот у меня, и сам повернет. Ты должен о деле государском думать, как лутче Руси порядок дать, а ты думаешь только, как бы нагадить тем, кто тебе не люб… Пошел!
И он сердито стукнул подогом в пол. Глаза его метали черные молнии. Он жалел, что связался с этими мелкими дураками. И впервые почувствовал он, что под ногами его твердой почвы нет, что, закрой он глаза, от всех его трудов, может, ничего не останется. В груди стало тесно, сердце забилось, как птица в тенетах, и не хватало воздуху…
Он отдал приказание забрать несколько вольнодумцев, но сейчас же и отменил его: ударить всегда время будет. Напор на него со всех сторон усилился. Смерть Софьи подорвала его силы: «Вот всю жизнь хитрила да чего-то добивалась, а от смерти не отвертелась…» – и сделала его еще больше ко всему равнодушным – делайте как хотите… И он дал согласие собрать освященный собор…
Отцы точно на крыльях летали. Митрополичьи покои в Кремле зашумели, как встревоженный улей. Но сразу в лоне самой Церкви обнаружился непримиримый раскол: с одной стороны стала немногочисленная кучка истинных иноков, во главе которых был всеми чтимый Нил со своим учителем, беленьким, кротким старцем Паисием, а с другой – огромное большинство их противников, которых самоуверенно вел Иосиф Волоколамский. Данила Агнече Ходило усердствовал из всех сил. В победе «иосифлян» никаких сомнений не было – и они уже теперь ходили победителями. Геннадий новгородский пламенел…
И после молебствия, в котором Господь приглашался благословить «иосифлян» на предстоящее действо, началась пря. Бой открыл Иосиф. Всем было известно, что он трудится над рукописанием великим: «Некие главизны божественного писания Ветхаго же Завета и Новаго на криво сказующе и к своей ереси прехыщряюще и баснословия некая и звездозакония учаху, и по звездам смотрити и строити рожение и житие человеческое». И потому отцы смотрели ему в рот. Митрополит держался осторожно в тени. Помалкивал и великий государь…
– Отцы и братие… – очень уверенно начал Иосиф. – То, чего с трепетом сердечным ожидала Святая Русь столько времени, соизволением Господа нашего Иисуса Христа и Пречистой Матери Его, Приснодевы Марии, и великого государя нашего Ивана Васильевича всея Руси и с благословения владыки митрополита Симона всея Руси, наконец, свершилось: мы здесь, в самом сердце Руси православной!.. Приступим же благопоспешно к тому великому и святому делу, на которое благословил нас Господь…
Он знал, что армия его к бою готова и что не стоит тратить время на подбадриванье своих воинов. Только поголовное истребление еретиков положит конец опасным шатаниям. Даже раскаивающихся не следует миловати, ибо – заверял он – «раскаяние еретика Господу скорее неприятно». И молитвою его убити, волка хищного, или руками – едино есть: Моисей скрижали руками разбил, Илья-пророк четыреста жрец языческих закла, и Финеос брата, с мадиамлянынею блудяща, прободе, и апостол Петр Симона-волхва молитвою ослепи, и Лев, епископ катанский, Леодора-волхва петрахилью связа и сожже, дондеже Леодор сгоре, а епископ из огня не изыде, а другого волхва Сидора той же епископ молитвою сожже…
– Будь ревнитель ко Господу Богу, – воскликнул он в сторону Ивана, – не попусти еретикам хулити имени Христа Бога, помяни Владыки своего Христа человеколюбие, колико ради тебя сотвори: небо, солнце, луну и звезды, землю, море, источники и реки, и вся движущаяся в них, и яже по воздуху летающая, все тебе даде и надо всеми царем тебя постави. Бог вольную и бесчестную страсть претерпе тебе ради и будущая благая тебе обеща, и царство небесное, и с ангелы житие, а ты не хощеши злодейственным еретикам воспретити, восстати, устрашити!..
Отцы со всех сторон с христианскою укоризною смотрели на великого государя: неужели и сие красноречие не подвигнет его на брань с воинством сатаниным? Но Иван был хмур: весь этот шум только утомлял его. Данила Агнече Ходило наддал:
– Все меры кротости и любви исчерпаны, приспело время брани!.. – возгласил он, пламенея. – Восставим падших, взыщем заблудших, обратим прельщенных: овех сладостными словесы и сладостнейшими беседами и тихими и мягкими врачевании пользовати, овех же свирепо, и страшно, и жестоко противу недугу врачевания приносити, точно милостивно, человеколюбно, душеполезно, спасительно. Языком страшно и свирепо глаголя, душою же и сердцем милостию разливаяся… Да, отцы и братие, ревность и ярость о Господе должны мы имети, любомудрствовати свободно над страстьми…
Тихие, сочувственные возгласы с мест, скорбное помавание глазами, вздохи смиренные – все ясно говорило, что огромное большинство собора на стороне Иосифа. Но недаром крепили душу свою в тиши лесов заволжские старцы: не убоялись они встать против этой бури сладчайшего человеконенавистничества.
– Не подобает нам судити никого, ни верна, ни неверна… – едва слышно прошелестел весь от старости прозрачный старец Паисий с бородой впрозелень, в жалкой ряске и клобуке порыжевшем. – Нам подобает только одно: молитися о всех. А в заточение или, пуще того, казни смертной никак нельзя предавати никого же…
Черная рать негодующе зашумела: а поруха Святой Церкви?.. Га!.. О том старец не думает… Им в лесах-то гоже, не дует, а ты погляди-ка вот тут, до чего осмелели, дерзкие: в лицо уж ведь смеются православным!..
– Вот ты поминал Моисея… – когда злой галдеж немного стих, обратился старец Нил к Иосифу. – Моисей скрижали руками разбил, то тако есть, но егда Бог хоте погубити Израиля, поклонявшегося тельцу, тогда Моисей стал вопреки Господеви и рече: «Господи, аще сих погубише – то мене преже сих». И Бог не погуби Израиля Моисея ради. Видеши, господине, яко любовь к согрешающим и злым превозможе утолити гнев Божий!..
«Иосифляне» гневно зашумели.
– Миловали, довольно миловали!.. – весь красный, кричал пламенно Геннадий новгородский. – А что, они смирились, принесли плод, достойный покаяния?.. Их помиловали, а они ничто же иное смышляли, но точию свести и погубити, якоже волк, якоже змия: лукавствуют, и прельщают, и в ереси погибные отводят живущих в простоте…
Поднялся инок Вассиан, в миру князь Василий Патрикеев, величественный и строгий в черной, широкой мантии своей, с горящими ненавистью и отвращением глазами, бледный.
– Господь не велел осуждать брата, и одному Богу надлежит судити согрешения человеческие… – сказал он надменно. – Не судите и не осуждены будете, сказал Господь. И когда привели к Нему жену, взятую в прелюбодеянии, тогда премилостивый Судия сказал: кто не имеет греха, тот пусть первый бросит в нее камень. Если ты, Иосиф, повелеваешь брату убивать согрешившего брата, то значит, что ты держишься субботства и Ветхого Завета. Ты говоришь, что Петр-апостол Симона-волхва поразил молитвою, – сотвори же сам, господин Иосиф, молитву, чтобы земля пожрала недостойных еретиков!.. Ты говоришь, что катанский епископ Лев связал епитрахилью волхва Лиодора и сжег при греческом царе – зачем же, господин Иосиф, не испытаешь своей святости: свяжи архимандрита юрьевского Кассиана своею мантиею, чтобы он сгорел, а ты бы его в пламени держал, а мы тебя из пламени извлечем, как единого от трех отроков!..
