Ежедневно на выставке проводилось три сеанса показа мод продолжительностью по полтора часа. Девушки и юноши выходили на подиум под русскую музыку, а в то время, пока они переодевались, зрителей занимали певцы и музыканты, исполняя популярные русские народные и советские песни.
Показ творчества московских модельеров мужской и особенно женской одежды, в которой просматривались элементы, характерные для русского костюма прошлых веков, вызвал живой интерес не только у посетителей выставки, но и у руководителей и владельцев французских домов моды.
Дом Кардена обратился к директору выставки с просьбой разрешить советским манекенщицам участвовать в показе работ его модельеров. Средства массовой информации широко разрекламировали эту акцию. И, к чести наших девушек, они, как писали газеты, и во французских нарядах чувствовали себя так же уверенно, как и в русских. Успех советских манекенщиц был потрясающим.
Выставка пользовалась большой популярностью не только у людей, интересующихся жизнью нашей страны, но и у наших недругов. Они стремились найти среди ее сотрудников человека, готового на предательство. НТСовцы даже замышляли похищение кого-либо из советских граждан.
После изучения обстановки на выставке они избрали, как нам стало известно, в качестве возможной жертвы молодую и очень привлекательную блондинку — вологодскую кружевницу, которая показывала искусство плетения кружев на коклюшках в одном из павильонов. Посовещавшись, мы организовали группу «защитников блондинки» из числа приехавших на выставку монтажников оборудования — донецких шахтеров — ребят мускулистых. Ежедневно они демонстративно охраняли девушку.
3. ПРЕДАТЕЛИ ГОЛИЦЫН И НОСЕНКО
Вскоре после возвращения из Парижа мы с женой поехали отдыхать в Кисловодск. Однажды мне позвонили туда из Москвы по закрытой связи и спросили, знаю ли я Голицына. Вначале вопрос меня удивил, но из дальнейшего разговора стало ясно: Голицын — предатель. Он был заместителем резидента в Хельсинки и там попросил политического убежища у американцев, которые тут же отправили его самолетом в Вашингтон.
С Голицыным я однажды встречался. Дело было так: мне позвонил начальник службы и сказал: «Сейчас к вам придет Голицын. Расскажите ему об имеющихся возможностях работы в Хельсинки но вашей линии. Вдогонку направьте ему соответствующее письмо по этому вопросу».
Голицын пришел через 5–7 минут, беседовали мы с ним минут тридцать. А потом, как и было оговорено с начальником службы, я направил в Хельсинки письмо, в котором были изложены сведения о работавших в Хельсинки людях, которые могли представить для нас оперативный интерес.
В ходе расследования дела, связанного с предательством Голицына, выяснилось, что он передал американцам, вместе с другими материалами, моё письмо и еще ряд сведений по делам, находившимся в ведении моего направления. И тут один из моих «друзей» высказал «мнение», суть которого сводилась к тому, что я дал Голицыну для ознакомления дела, находившиеся в моем производстве. Узнав об этом, я потребовал служебного расследования, которое и поставило все на свои места. К счастью, с Голицыным я беседовал в присутствии одного из моих сотрудников, который подтвердил, что ни дел, ни документов я ему не давал.
Расследование показало, что Голицын давно готовился к побегу и скрупулезно собирал информацию, чтобы прийти к противнику не с пустыми руками. В период подготовки к командировке он получил в архиве и ряд дел моей линии. Кто дал ему разрешение на ознакомление с ними, я не знаю, но с меня все подозрения были сняты. Предательство Голицына дорого обошлось нашей разведке. Было расшифровано много кадровых работников и ценная агентура, среди них — наш старый и преданный агент, работавший много лет в одном из наиболее секретных подразделений штаб-квартиры НАТО.
Сотрудникам разведки, известным предателю, в том числе и мне, надо было искать другую работу. Такова цена расшифровки. Были разные предложения вплоть до перехода во внутренние органы, но начальник Главка оставил меня на прежнем месте. Однако это решение, как объяснил мне один товарищ из числа руководителей, было не в мою пользу, так как выехать на работу за границу я больше не мог, а в Главке не было возможности роста. Потом, после длительной паузы, он сказал: «Подожди, может еще все утрясется. Не впервой. Главное, что ты сейчас при деле».
Примерно через полтора года после предательства Голицына бежал к американцам Виктор Носенко, заместитель начальника американского отдела контрразведки, сын бывшего министра судостроительной промышленности СССР.
Носенко был моим однокурсником по МГИМО. В период учебы пьянствовал, дебоширил, имел несколько приводов в милицию, за недостойное поведение его дважды исключали из комсомола. Но всякий раз за него заступались друзья отца, решения комитета ВЛКСМ института отменялись вышестоящими органами, а нашу организацию обвиняли в незрелости, в неумении воспитывать молодежь.
В стенах КГБ я его увидел в середине 1960 года. Поздоровались и разошлись. Летом 1963 года, находясь в служебной командировке в Женеве, он пришел в американское консульство и попросил политического убежища. Американцы вывезли его в США. Там его долго проверяли, но, несмотря на все его старания, «понравиться» американцам ему не удалось: они ему не поверили. Через несколько лет он спился и умер где-то под забором. Предатель заслуживает такого конца.
Побег Носенко особенно больно ударил по резидентуре в Женеве. Там он видел практически всех ее сотрудников. Тех, кто проработал четыре-пять лет, заменили в течение нескольких месяцев, а остальные работали только по прикрытию и с официальными связями: агентура была законсервирована. Резидент (мой сослуживец по Парижу) в результате переживаний получил обширный инфаркт и вскоре умер.
Из этой истории я вышел, можно сказать, без потерь: поступил в очную аспирантуру на кафедру страноведения Высшей Краснознаменной школы КГБ СССР имени Ф.Э. Дзержинского. Теперь это Академия ФСБ Российской Федерации.
4. ВЫСШАЯ ШКОЛА КГБ
В начале 1963 года я узнал, что осенью будет большой набор в аспирантуру Высшей школы КГБ. Мысль об аспирантуре у меня была еще в студенческие годы. Однако сам я считал, а теперь в этом твердо уверен: садиться за диссертацию надо после нескольких лет практической работы. Это лучше и для будущего ученого, и для дела. И в 1953 году я предпринял попытку поступить в заочную аспирантуру МГИМО по кафедре государственного права, которой руководил мой бывший декан В.П. Радьков. Но мое начальство не склонно было потворствовать подобным желаниям, полагая, что учеба в аспирантуре будет отвлекать сотрудника от оперативной работы.
Что тут скажешь? И потребовалось десятилетие, чтобы верхи поняли, что разведку и контрразведку, как и другие линии оперативной деятельности, надо ставить на солидную научную основу, готовить не ремесленников, а специалистов высшей категории.
И тоща, в 1963-м, я подумал: «Есть ли у меня сейчас перспектива в Главке? Сомнительно. Так, может, уйти в аспирантуру, поменять характер работы?» И решил: «Пойду!»
