Все же самым памятным был вылет двадцать шестого января сорок пятого года. Плохие погодные условия были чрезвычайно неблагоприятными для нас и фактически полностью исключали возможность применения авиации. Но тогда мы получили приказ произвести штурмовку. Пошли всей эскадрильей: Андрианов, Петров, Блинов, другие экипажи. Этот вылет я запомнил до мельчайших подробностей, так как во время взлета у моего самолета лопнуло левое колесо шасси и штурмовик отклонился от направления движения, и только чудо спасло его от столкновения со стоящими самолетами, и взрыва не произошло. После выполнения задания посадку я производил на одно колесо, и что мне пришлось пережить в эти мгновения – не могу забыть до сих пор. А задание было следующим: произвести бомбардировку войск противника, разгружающихся на ж/д станции. По данным воздушной разведки, на станции скопилось множество железнодорожных составов. Но нам, летчикам, никто не сказал, что на этой железнодорожной станции стояли эшелоны с узниками из лагеря Освенцим. Да и кто из штаба полка мог это тогда знать… Погода в тот день была мерзопакостная, видимость 200–300 метров, весь полет проходил «вслепую», только по приборам, и когда мы пробили облака на высоте свыше 2200 метров, то увидели станцию со стоящими на путях эшелонами, и вдали – многие ряды складских помещений – пакгаузов. Мы даже не предполагали, что это лагерные бараки для заключенных Освенцима. Бомбардировка штурмовой авиацией с такой большой высоты малоэффективна, и командование об этом, конечно, знало. Обычно бомбометание проводилось с пикирования, с высоты 600 метров и ниже, приборов-прицелов у нас не было, и только нос самолета и перекрестье на лобовом бронестекле заменяли прицел. Но нам было приказано произвести бомбометание с большой высоты, то есть только посеять панику. Мы выполнили это задание. А на следующий день нашей пехотой был освобожден концлагерь Освенцим, и уцелевшие узники рассказали, что немецкая охрана и прочий фашистский персонал, увидев над лагерем советские «Илы», в панике сели на машины и сбежали, так и не успев уничтожить последних узников лагеря и замести следы своих преступлений. И если это действительно так и было, то для меня этот вылет является самым важным в жизни. Если, даже косвенно, благодаря нашей штурмовке спаслись узники концлагеря, то я могу гордиться этим вылетом до самого своего последнего часа.
Пичугин Иван Игнатьевич (Интервью Ю. Трифонова)
командир взвода 275-й отдельной штрафной роты
Меня же с января 1945 года по февраль 1945-го назначили комендантом Гутштадтского уезда. Моей переводчицей стала Катя Телюкова, девушка с необычной и трагической судьбой. Она попала на работы в Германию одной из первых русских женщин, еще в 1939 году, когда в составе группы наших артистов, выступавших в Белостоке, оказалась в немецкой оккупации. Мой комендантский взвод состоял всего из 12 солдат, и как назло все старики, или хромые, или косые. А во главе я, раненый комендант. Думаю, бродячих немцев в округе еще полно, поэтому решил комендатуру сделать в трехэтажном каменном здании местной школы. Выбрал верхний этаж, чтобы в случае неожиданного нападения враги гранаты не смогли бы забросить.
Дальше встал вопрос о том, как похоронить убитых, и наших, и немцев, их очень много лежало в уезде, бои здесь шли сильные. А в марте здесь уже тают снега, подозреваю, что играет роль теплое морское течение. Надо устанавливать контакт с местными жителями, Катя мне посоветовала решать вопросы через католического священника, ксендза. Но в нашем Гутштадте в здание церкви попал советский снаряд, и орган как музыкальный инструмент был разбит, так что церковь не работала. Тогда я взял Катю Телюкову, мы с ней поехали в соседнее селение, где находился действующий костел. Нашли священника, он организовал сход граждан, и мы договорились о том, что соберем всех убитых и похороним у Гутштадта, в одном месте наших, в другом – немцев. На том и порешили, и когда все тела собрали, оказалось, что советских солдат и немцев было убито примерно одинаковое количество. Тут же над братскими могилами, расположенными неподалеку от здания комендатуры, немцы сделали памятник. Кстати, в этой работе нам очень помог тот факт, что в Германии между населенными пунктами имелись хоть и узкие, но везде асфальтированные дороги.
Когда началось под Мельзаком наступление, меня с февраля 1945-го года назначили командиром 277-й отдельной штрафной роты все той же 3-й армии. Прибыл в штаб части ночью, принял документы, мне сообщили, что все распоряжения и документы могут быть выпущены только с моей подписью, все остальные считаются недействительными. А утром пошел к бойцам принимать роту. Мы тогда стояли в направлении города Хайлигенбайль. Он находился недалеко от побережья залива Фриш-Гаф, и немцы свою технику стягивали на расположенную в заливе косу, для перевозки своих войск в Германию. А в этом городе размещался авиационный завод по производству каких-то приборов. При этом обслуживающий персонал из советских военнопленных работал под землей. Так что враг цеплялся за Хайлигенбайль. К тому времени мы обладали прекрасными разведданными и уже точно знали, что опасаться стоит не столько вражеской артиллерии, орудий у немцев после отступления оставалось не так и много, сколько минометов, которые активно выпускали в Кенигсберге. Вообще же надо сказать, что немцы не дурные, а дисциплинированные, культурные и сильные вояки, они умели воевать, надо признать. Если намечено у них открыть огонь – то они стреляли, ты уже знаешь, когда они откроют огонь и когда закончат. Дисциплина у нашего противника была на высоте, надо им отдать должное.
Итак, наша рота вышла на исходное положение для наступления, я хорошо запомнил этот день, 23 марта 1945 года. Тепло уже было. Наша авиация стала бомбить город с белоснежными зданиями, рядом Балтийское море. Красота. В строю находилось не больше 200 штрафников, из офицеров только я и командир санитарного взвода. Смотрю, в стороне проходит железная дорога, вокруг которой валяются разбитые вагоны. Решил, пока немцы из минометов не открыли огонь, переведу свою штрафную роту к высокой железнодорожной насыпи. Думал, что мины сверху пролетать будут и нас не зацепят, и так штрафников мало. Замысел-то хороший был. Но совершил перед боем ошибку – у меня на гимнастерке были прикреплены Ордена Боевого красного Знамени и Отечественной войны II степени. Последний был позолоченный, настоящий, а не такой, какой в честь 40-летия Победы всем ветеранам вручали. И видимо, немецкий снайпер по блеску наград меня заприметил и ранил, пуля вошла под плечо и вышла ниже лопатки. Когда я очнулся, командир санитарного взвода, лейтенант, обрабатывает мне рану водкой. Он мне рассказывал перед боем, что всегда имел с собой фляжку с водкой. Сам я никогда перед боем не выпивал, потому что видел: когда человек поест и выпьет, в случае ранения в живот кишки вылезают, это страшная картина. Всего этот немецкий снайпер ранил человек пять, и меня вместе с остальными на палатке волоком с переднего края штрафники вытащили.
Востров Владимир Борисович (Интервью Г. Койфмана)
старшина, наводчик САУ 1433-й отдельный Новгородский самоходно-артиллерийский полк РГК