Я услышал, как Шпейдель глубоко вздохнул на том конце провода.
– Я действую с вашей санкции, не так ли, дорогой Шпейдель?
Шпейдель, неуверенно:
– Да, господин генерал.
– Ведь вы отдали этот приказ!
Шпейдель, возмущенно:
– Не мы, а лично фюрер!
Тогда я принялся кричать:
– Послушайте, вы переслали мне приказ, и вы будете отвечать за него перед Историей!
Я пресек его попытку оправдаться или возразить и продолжил:
– Я рассказал еще не обо всем сделанном. Мы взорвем церковь Мадлен и Гранд-опера.
И, увлеченный собственными словами, добавил:
– А Эйфелеву башню я прикажу взорвать так, чтобы она образовала противотанковый вал перед разрушенными мостами.
Только тут Шпейдель понял, что я говорю не всерьез, а стремлюсь показать безумную ситуацию, в которой оказывается подчиненный, вынужденный выполнять подобные приказы командования. И тогда Шпейдель, прекрасный офицер-штабист и человек исключительной порядочности, вздохнул с облегчением и произнес:
– Ах, господин генерал, как же хорошо, что в Париже находитесь именно вы!
Постепенно слова сменились молчанием. Мы знали, что происходим из одного и того же круга. А от обсуждения по телефону приказов, которые не одобряешь, лучше воздержаться. Показательно, что мы даже не затронули тактической составляющей приказа. Шпейдель, как и я, знал, что она полностью устарела. К тому же так называемый приказ о разрушении был отдан группе армий и, похоже, адресовался не мне. Наши радисты перехватили его, поскольку он был зашифрован кодом, использовавшимся нашими частями. Радисты проходившей через Париж разведывательно-диверсионной группы авиадесантной (очевидно, 91-й пехотной, называемой иногда авиапосадочной. – Ред.) дивизии тоже случайно приняли его. В тот момент я не знал, что группа армий получила данный приказ, но мне он передан не был, в чем я безосновательно обвинял Шпейделя.
В один из ближайших дней Шпейдель вновь связался со мной по телефону. Я спросил его, будет ли приказ исполняться, и он мне сказал, что я получу пехотную дивизию, до того расквартированную в одной из крепостей Артуа; она уже выступила к Парижу. Я указал ему на невозможность переброски войск по железной дороге, а Шпейдель ответил, что дивизия должна сама изыскать соответствующие транспортные средства. Кроме того, Шпейдель сообщил мне, что в скором времени в Париж будет направлен танковый батальон из состава 7-й армии. Но дойдут ли эти войска до меня? По данному вопросу я не получил утвердительного ответа. И, как я и предполагал, этих подкреплений я так и не увидел. У меня остались только войска, уже находившиеся в Париже.
Не случайно, как я узнал от хорошо информированных высших офицеров, Гитлер из своей штаб-квартиры обращался с вопросом: «Париж горит? Адольф Гитлер». Я не видел этой депеши, и поэтому она осталась без ответа. В этот момент я был совершенно одинок. Приказ о разрушении Парижа показал мне, что я не получу больше никаких разумных приказов. И я с этим смирился. Отныне я взял инициативу на себя.
Не буду скрывать, среди моих подчиненных имели место недостойные поступки и факты нарушения дисциплины. До этого времени я имел дело с хорошими солдатами, с дисциплинированными полками и дивизиями. По мере ухудшения положения начали вылезать на свет мародеры, занимавшиеся грабежами, а затем снова прятавшиеся в свои убежища. Некоторые военные стали переодеваться в гражданскую одежду, и человеческие слабости проявились в самых отвратительных формах. Столкнувшись с постоянно усиливавшимся давлением, многие солдаты сочли себя вправе реквизировать французские грузовики вместе с их водителями для перевозки «воинских грузов» (чаще всего речь шла о всевозможных административных бумагах и личных вещах). Случалось, что французского водителя без церемоний выбрасывали из кабины. Наши собственные службы, например интендантские, пребывали в полном беспорядке. Для пресечения беспорядков я был вынужден высылать патрули во главе с офицерами.
Положение 22 августа
Положение на фронте было таким: противник направил танковые части из Нормандии к Парижу на разведку боем. Генерал-майор фон Аулок доложил о том, что довольно крупные силы противника провели разведку боем против его оборонительных позиций южнее и юго-западнее Парижа и легко взяли верх над войсками, находившимися в его распоряжении. Действительно, эти части в первую очередь занимались наблюдением и выполняли функцию наших глаз. Интендантские службы начали эвакуироваться. На многие грузовики устанавливались пулеметы, которые часто приходилось пускать в дело против боевиков Сопротивления. Гарнизоны докладывали об атаках на них и актах саботажа на основных транспортных магистралях на юго-западе.
Я тогда подумал, что противник, если он появится, особенно с западного направления, двинется вдоль Сены, пройдя через Сен-Жермен-ан-Ло и Версаль. Вечером 22 августа Аулок доложил мне, что считает выполненной свою миссию, заключавшуюся в том, чтобы максимально задержать продвижение противника к Парижу, и предлагает отвести его отряд. Я спрашивал себя, должен ли ввести его в центр города, где находился я сам, но отверг эту мысль, вспомнив о невысоких боевых качествах этого отряда, сформированного недавно и наскоро, из-за чего использование его в бою привело бы лишь к бессмысленным потерям в людях и технике. Я был вынужден отказать генералу фон Аулоку в его предложении мне прибыть к нему. Строгий приказ из ставки, основываясь на котором я принимал все меры, недвусмысленно требовал, чтобы я, даже с ограниченными силами, оставался в Париже. Теперь невозможно было и думать о том, чтобы оставить моих солдат. За долгие годы, проведенные на войне, я узнал, что командовать означает в первую очередь оберегать, защищать и сохранять. Я должен был позаботиться о них. Мы еще поговорим о том, была ли у меня возможность уйти из города вместе с оккупационными войсками.
Миссия Нордлинга
Разнородные силы Сопротивления, казалось, все больше выходили из-под контроля своих вожаков. Правда, я еще не считал, что опорным пунктам, удерживаемым моими людьми, угрожает опасность. К тому же я был уверен, что смогу без проблем собственными силами осуществить все полицейские акции, которые станут необходимыми в ответ на действия Сопротивления.
Однако продолжались не представляющие интереса с военной точки зрения атаки на одиночные грузовики и солдат. Если бы противник более масштабными и внезапными действиями вынудил меня ввести в бой мои четыре танка, семнадцать пулеметных бронеавтомобилей и насчитывавший приблизительно триста человек саперный батальон, который под началом решительного офицера был весьма серьезной вооруженной силой, все мои усилия предшествовавших дней были бы сведены на нет, а поставленная мною перед собой цель снова оказалась под угрозой. Тогда безумное с военной точки зрения разрушение центра города стало бы неизбежным. В этой ситуации, когда любое решение было чревато самыми тяжелыми последствиями, я вновь попросил генерального консула Швеции навестить меня. Вечером 22 августа он пришел с одним из своих связных – господином Пош-Пастором. Я спросил господина Нордлинга, видит ли он еще способ урезонить Сопротивление. В разговоре мелькнуло имя де Голля. Но де Голль находился не в Париже. Я подумал, что кто-нибудь должен попытаться с ним встретиться. И я решил воздействовать напрямую на командующего неприятельскими силами, чтобы тот успокоил силы Сопротивления. Как и всегда, самые разные интересы сошлись в одном пункте: я хотел сохранить своих солдат, а французы были заинтересованы в сохранении своей столицы. Я приказал пропустить через наши позиции генерального консула, который предложил мне свои услуги для выполнения этой миссии. И в тот же вечер он выехал на машине со шведским флажком. Но было очевидно, что данная попытка придать делу более благоприятный оборот касается исключительно парижского Сопротивления, а не приближающейся неприятельской армии, подхода которой я ждал[80].
