Что считать преступлением? Разумеется, умышленные убийства мирных людей в зоне боевых действий. Преступлением было уничтожение евреев и других «нежелательных элементов». На этот счет нет никаких сомнений. Однако данные преступления нельзя записать на счет вермахта. Акты насилия и грабежи, равно как убийства, карались военными судами[99]. А вот является ли преступлением непреднамеренное убийство гражданских лиц, например при артиллерийском обстреле? Или воздушные бомбардировки городов, при которых не только поражались стратегические объекты, но гибли мирные жители, разрушалось множество домов и бесценных памятников? Было ли военным преступлением применение атомной бомбы? Что вообще означает «стратегический объект»? В современной войне значение имеет каждый фрезерный станок, каждая телега. Вопросов много, и следует признать, что не существует одного-единственного ответа, охватывающего все случаи. Это связано с природой проблемы и нашего времени, и, главное, с тем, что в современной войне невозможно провести четкую грань между фронтом и тылом. Разрушение предприятий, производящих вооружение, жизненно важных центров, узлов шоссейных и железных дорог, а также мест хранения продовольствия неизбежно подвергает опасности жизни женщин и детей. А если понятие преступления не может быть сформулировано однозначно, то где и как должна проводиться граница пределов повиновения? Я пытался показать, что ни в 1933 году, ни в начале войны еще не пришло время, когда офицер и солдат могли проявить неповиновение. С другой стороны, я думаю, что граница неповиновения различается в зависимости от ранга, занимаемого человеком. В военных терминах это означает, что командующий группой армий, например, может и должен отказаться исполнять приказ, если убежден в том, что его выполнение повлечет за собой чрезмерные человеческие жертвы, не дав ожидаемого оперативного результата. Однако невозможно допустить, чтобы это право распространялось на командира батальона, поскольку он не имеет и не может иметь представления об обстановке в целом, он видит только ту ее часть, которая доступна ему на его уровне. Но он имеет право отказаться исполнять преступные приказы, например о сожжении домов или о расстреле мирных жителей.
В 1943 году я спросил фельдмаршала фон Манштейна, примет ли он участие в акции, направленной против Гитлера. Фельдмаршала знают как настоящего человека чести, кроме того, известно, что в душе он всегда отказывался присоединиться к нацистскому режиму.
Итак, находясь в кабинете начальника штаба группы армий, я спросил, могу ли поговорить с фельдмаршалом. Начальник штаба доложил обо мне только после колебаний и явно с неохотой. Манштейн сидел в кресле и читал Библию. Быстро и почти смущенно он отложил ее в сторону и прикрыл бумагами. Затем обратился ко мне и попросил изложить мою просьбу. Поскольку я прибыл с родины, я изложил ему ситуацию там, рассказал о наших разрушенных городах, об атмосфере, создавшейся после наших постоянных отступлений на фронте, об их влиянии на политику, о том, в каком свете их видят различные круги. Я рассказал ему о наших отношениях с другими странами, а затем о постоянно растущем численном превосходстве противника, о котором услышал от начальника отдела обеспечения. Я говорил ему о растущем недоверии к военному командованию и о больших надеждах, возлагаемых народом на смену политического и военного руководства. От него, фельдмаршала – на этом я сделал особый акцент, – ждут, что он что-нибудь предпримет совместно с командующими другими группами армий, отстранит от власти Гитлера с его кликой и даст Германии мир на приемлемых условиях, пока это еще возможно.
Фельдмаршал спокойно посмотрел на меня большими глазами и наконец спросил, закончил ли я. И тогда ответил мне примерно так: «Меня тоже посещали такие мысли. Ваша оценка нынешнего положения полностью совпадает с моей. Я мало знаю о ситуации за границей, но могу легко себе представить». Сильно разволновавшись, он заговорил о лежащей на нем тяжелой ответственности, которую он сознательно взял на себя. Он энергично отвергал упреки в пассивности: «Численное превосходство над нами противника, с которым я воюю уже не первый год, доведено с 1 к 3 до 1 к 20. Перед таким фактом смешно думать, что можно просто отправиться в ставку Гитлера и убить его, в то время как миллионы русских готовятся вторгнуться в Германию. Как командующий группой армий, я несу ответственность перед немецким народом и не могу даже помышлять о насильственной смене правительства. С другой стороны, я слишком хорошо знаю историю, чтобы представлять себе те пагубные последствия, которые внутренний мятеж будет иметь для фронта. Я не имею права вносить смуту в умы моих солдат собственным неподчинением командованию. На фронте военачальник должен служить в первую очередь примером для подчиненных. Если бы такая смена правительства, во многом необходимая, которой я даже аплодировал бы, готовилась, то осуществить ее должны были бы люди, находящиеся в Германии и имеющие возможность приблизиться к Гитлеру, а кроме того, представляющие себе политические последствия подобной акции. Что же касается меня, то я должен остаться рядом с моими солдатами, которых веду в бой и с которыми хочу разделить их судьбу».
Манштейн говорил спокойным и чистым голосом, ровным и мелодичным тоном, с глубокой серьезностью человека, лишенного личных амбиций и твердого в своих принципах. В поведении этого выдающегося военачальника отразилась двойственность того положения, в котором оказались мы все, ибо мы вынуждены были служить режиму, который не уважали и уж тем более не любили, но при этом не могли с ним порвать, поскольку первейшим нашим долгом было защитить родину от многократно[100] превосходивших нас численностью врагов.
Многие генералы, воспитанные на старом понятии о верности, свято ее хранили. Они знали, что принесли присягу недостойному человеку, хладнокровно учитывавшему в своих расчетах их верность традиции. Но присяга давалась перед Богом. Неужели к ней можно было относиться как к пустым словам, брошенным на ветер?
Некоторые освободили себя от клятвы. Они вспомнили, что порой в истории верность Богу брала верх над верностью главе государства, почему, например, Вильгельм Оранский покинул своего монарха. Они считали, что, устранив Гитлера, смогут заключить почетный мир и избавить немецкий народ от дальнейших страданий. Глубоко трагично, что здравомыслящие люди, с рыцарственными нравами, желавшие своей родине только добра, оказались вынуждены помогать внешнему врагу, когда решились убить тирана. Это был перекресток, на котором один долг сталкивался с другим, и наш народ до сих пор не сумел до конца разобраться в этом переплетении. Однако следует согласиться: люди, чьи планы в конце концов привели к покушению 20 июля 1944 года, изначально были лояльны режиму. Они отказались ему подчиняться только после долгой внутренней борьбы. Никто не знает, каким был бы результат их действий, если бы они добились успеха. Позволительно усомниться в том, что он оказался бы положительным. Действительно, положение на фронтах было критическим, противники договорились о необходимости добиваться безоговорочной капитуляции Германии, территория рейха заранее уже была поделена на оккупационные зоны, пока на картах, а восточные земли были обещаны полякам и русским. В истории заговора 20 июля главным является не установление того, что было бы, если бы он увенчался успехом, не того, почему этого не произошло, и даже не того, мог ли он в принципе завершиться успешно. Здесь мы имеем дело с настоящим феноменом: люди, часть которых происходила из семей, на протяжении веков служивших в армии и принесших в жертву стране жизни многих своих представителей, вдруг отказали в повиновении верховной власти. Это не признак вырождения, не приспособленчество, не дезертирство и даже не попытка обеспечить собственную безопасность. Не были они и легкомысленными юными революционерами. Ими не двигал фанатизм. Их решение вызрело после долгих моральных терзаний. Какими были причины? Гитлер и его окружение требовали повиновения, чтобы совершать преступления и погубить народ, извратив саму природу повиновения. Ведь до того момента повиновение начальникам входило в кодекс чести каждого военного. Введя понятие безусловного подчинения для всех случаев, Гитлер создал теоретическую базу для всех преступлений, что в дальнейшем были совершены именем Третьего рейха. Но, с неоспоримой точки зрения немецкого движения Сопротивления, тем самым Гитлер потерял право командовать.
