Она покачала головой.
– Где револьвер?
– У меня в кармане. А что?
Она присела рядом со мной и сунула руку мне в карман.
– Не прикасайтесь к моему огнестрельному оружию, мисс Бейтс, – предостерег я ее.
– У тебя все равно руки заняты.
– Если вы притронетесь к моему оружию, я буду вынужден открыть огонь.
– Чем больше ты стараешься быть забавным, тем хуже у тебя получается.
Обеими руками она прижала револьвер к животу. Теперь она была с револьвером, а я с мешком.
– Не моя вина, если у тебя нет чувства юмора, – сказал я. – Пожалуйста, не пугай его, а то я нервничаю.
Она села рядом со мной, не сводя глаз с клубка под мешковиной.
– Я думала, что они вырастают раз в пять больше.
– Скорее, в десять. Этот еще малыш, Лили.
– Что ты будешь с ним делать?
– Ну, не знаю, может, свожу прогуляться…
Оторвав на секунду одну руку от револьвера, она шлепнула меня по плечу.
– Я имею в виду, когда все кончится.
– Уортроп покажет его группе единомышленников, а те будут восхищенно кивать, одобрительно хлопать его по спине, и, может, дадут ему медаль, или даже закажут в его честь статую…
– Одни мальчики вырастают, – заметила она. – А другие так и остаются детьми.
– Дай мне время подумать над твоими словами, прежде чем я смогу высказать свое мнение.
– Что он будет делать с ним после конгресса? Я об этом спрашиваю.
– А, теперь понятно. Кошка, как говорится, выскочила из мешка, так что здесь его все равно не оставишь. Полагаю, что сначала он надеялся именно на это. Теперь, наверное, увезет его в Нью-Джерусалем, выкопает для него яму в огороде, станет держать там и кормить козлятами. Не думаю, чтобы он всерьез планировал выпустить его на волю.
– Разве это не лучшее, что можно сделать?
– Только не для воли. И не для Уортропа.
– Я бы его отпустила.
– Он – последний в своем роде. Так что он все равно обречен, как ни крути.
– Тогда почему его просто не убить? – Она поглядела на шевелящуюся холстину. – Пусть набьет из него чучело.
– А это идея, – сказал я коротко. Тема стала меня утомлять. – Скажи, а ты с ним целовалась?
– Целовалась… с доктором Уортропом?
Я улыбнулся, представив себе эту картину.
– Уортроп не целовал никого с 1876 года. Я говорю о посредственности.
– С Сэмюэлем? – Она опустила глаза; отказывалась на меня глядеть. – А тебе какое дело?
– Наверное, я не должен был спрашивать.
– Наверное, нет.
– Вот как? Видать, он и впрямь посредственность, раз ты не уверена.
Она расхохоталась.
– Знаешь, а ты и вполовину не так умен, как думаешь.
Я кивнул.
– Скорее, на одну треть. Вы познакомились в Англии? Тебе было одиноко там, Лили? Ты скучала по Нью-Йорку? Что за человек может захотеть пойти в ученики к сэру Хайраму Уокеру? Уж, наверное, не тот, кто хотя бы на треть так умен, как думает, а значит, он все же посредственность.
– Он мой друг, – сказала она.
– Друг?
– Мой добрый друг.
– О. Хм-м-м. Раз добрый, значит, уже не посредственность.
Она улыбнулась.
– Даже на треть.
– Мне очень хочется поцеловать тебя сейчас.
– Неправда. – Она все еще улыбалась.
Я, наоборот, хмурился:
– Разве об этом лгут?
– Если бы ты на самом деле хотел меня поцеловать, то уже целовал бы, а не…
Я поцеловал ее.
«Дорогой Уилл, надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии».
Ее веки опустились, губы приоткрылись.
– Уилл, – прошептала она. – Мне так хочется, чтобы ты поцеловал меня снова.
И я поцеловал ее, а тварь в мешке свернулась в кольцо, и скреблась, скреблась в толстое стекло, и надо мужаться, закалять себя, ибо нет места любви, жалости и другим глупым человеческим чувствам, и никогда, слышишь, никогда не влюбляйся.
В лабиринте путаных коридоров, пыльных комнат и полок, переполненных мертвыми кошмарными тварями и
Для меня он прекрасен – прекраснее, чем цветущий луг по весне.
Есть еще кое-что, я должен сказать это, прежде чем уйду.
В пыльных комнатах, полных жутких, извивающихся и скребущихся тварей темной холодной глубины.
Последнее, что я должен сказать
губы полуоткрыты
Секреты, секреты, секреты.
Глава четвертая
Луч лампы ласкал скорлупу; монстролог склонился над яйцом, разглядывая его через лупу, затаив дыхание, которое и так уже было легче ветерка на том самом цветущем весеннем лугу. Он провел все необходимые замеры – масса, температура, объем, – и теперь слушал его через стетоскоп. Работал он быстро. Не хотел слишком долго подвергать яйцо воздействию подвального воздуха. Как верно заметил Метерлинк, Новая Англия – это вам не тропики.
– Что ж, оно полностью соответствует описаниям в литературе, – сказал он мне, – хотя их немного и они не отличаются точностью. Возможно, это действительно яйцо Т. Церрехоненсиса. По крайней мере, для крокодила или морской черепахи оно слишком крупное. В то же время, оно определенно принадлежит рептилии. Гигантскую анаконду и боа-констриктора тоже придется исключить – из-за размера; родство между ними есть, но очень дальнее. Что ж! Остается положиться на старую истину – время покажет. – Он выпрямился и поднял лупу на лоб. Его щеки раскраснелись. Не имея никаких доказательств того, что именно оказалось в его руках, он все же был уверен. – Будем держать его в тепле и в темноте, и посмотрим, что из него вылупится через несколько недель.
– Как раз к Конгрессу, – заметил я. – Прямо подарок вам, доктор.
Он слегка напрягся.
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
– Последний в своем роде, – сказал я. – Как будто на вашей шляпе и без того мало перьев.
– Знаешь, Уилл Генри, в последнее время ты говоришь подобные вещи таким тоном, что я не понимаю, смеешься ты надо мной или хвалишь, а может, и то, и другое.
– Я лишь констатирую очевидное, – сказал я.
– Привычка политиканов и романистов. Советую тебе обходиться без нее.
Он вернул яйцо в гнездо из соломы и около получаса возился над ним, пристраивая крохотную лампу-обогреватель, замеряя температуру возле поверхности.
