– Мы будем дежурить возле него по очереди, – сказал Уортроп. – Проверять его надо каждый час, пока оно не будет готово проклюнуться, да и потом тоже не оставлять без внимания. Столько же для нашей безопасности, сколько и для его. По крайней мере, еще два человека, кроме нас, знают о его нынешнем местонахождении. Дойди слух о нашей находке до лишних ушей… и это приведет к последствиям куда более серьезным, чем то, что в состоянии натворить он сам.
Уортроп говорил со мной, но смотрел по-прежнему на яйцо.
– Его яд самый опасный из всех известных, он в пять раз превышает по токсичности яд Гидрофиса бельчери. Капли на кончике иглы достаточно, чтобы убить взрослого человека.
Я присвистнул.
– То-то он такой дорогой. Чайной чашки хватит, чтобы отправить к праотцам целую армию…
Он покачал головой и горько усмехнулся.
– Каждый делает те выводы, которые соответствуют его природе.
– В смысле?
– Его ценность не в том, что он способен отнять. А в том, что он может дать.
– Об этом я и говорил, доктор.
– Смерть как дар?
– Да. Один дарует, другой принимает.
Все еще улыбаясь:
– Кажется, я объяснил недостаточно ясно. – Он снова перевел взгляд на яйцо. – Возьмем ту же каплю. Разбавим ее водой из расчета один к десяти. Тогда ее можно будет ввести прямо в вену, или курить с табаком, как предпочитают некоторые. Эффект, как я слышал, невероятно эйфорический, даже оргазмический, за отсутствием лучшего слова. Одной дозы – одной затяжки – довольно, чтобы человек превратился в раба этого снадобья и стал более зависимым от него, чем курильщик опиума – от опиума. Действие его необратимо, как действие яблока в Раю: стоит надкусить, и назад дороги нет. Каждый вдох порождает желание сделать еще один – и еще, и еще, – пока не перестроится мозг. А тогда тело не сможет обходиться без него, как легкие не могут обходиться без воздуха, а клетки – без глюкозы.
Я сразу все понял. Поставщик этого суперопиума разбогатеет неслыханно, причем сразу. Все наркобароны мира в сравнении с ним будут бедны как церковные мыши, вот о чем говорил Уортроп. Метерлинк не лгал: его клиент просил на удивление мало, подозрительно мало, на мой взгляд.
– Что-то здесь нечисто, – сказал я. – Если клиент Метерлинка хотел от него избавиться…
– Очень проницательно с твоей стороны, Уилл Генри. Да, возможно, я все же ошибся… Цена была слишком мала для человека, который понимал, что у него в руках, и слишком велика для того, кто не понимал!
– Возможно, Метерлинк вовсе не планировал продавать его вам. Не исключено, что вы были нужны только для того, чтобы засвидетельствовать его подлинность.
– Но зачем? Все, что ему нужно было сделать, это дождаться, когда он вылупится, собрать яд, а затем просто пристрелить, прошу прощения.
– Тот, кто его нанял, знаком с вами, или, по крайней мере, слышал о вас…
Скрестив на груди руки и откинув голову с профилем патриция, он смотрел на меня сверху вниз.
– И? На какие мысли это тебя наводит?
– На такие, что у него мог быть иной мотив, кроме выгоды.
– Отлично, мистер Генри! Это правда: мне придется пересмотреть свою оценку ваших способностей. Но что это может быть за мотив? – Я открыл рот, но он поднял руку. – У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, которые я предпочитаю пока не высказывать вслух. Слишком много желающих поделить пирог, который еще не испекся.
Я нахмурился.
– Это что, цитата?
Он засмеялся.
– Теперь да.
Наше бдение продолжалось около месяца. «Заветный день» приближался, его тревога росла – а с ней борода и волосы, – аппетит таял. Он часами торчал возле яйца, возился с лампой, подкладывал соломку, слушал, как развивается в кожистой оболочке жизнь, прикладывая к ней стетоскоп. К моим повседневным обязанностям, – а я должен был готовить, стирать, убирать, ходить на рынок, отвечать на письма, и все в таком духе, – добавилось неусыпное наблюдение за дверью полуподвала, причем револьвер доктора был всегда при мне. При малейшем шуме он вздрагивал, спал не более тридцати минут кряду, и вообще из практикующего натурфилософа превратился в нервную суррогатную мать. Не раз и не два я, заставив себя спуститься по лестнице в подвал, чтобы навестить Уортропа, находил его в каком-то оцепенении: он сидел, опершись подбородком на ладонь, и не сводил сонных глаз с гнезда из соломы.
– Идите спать, – сказал я ему однажды. – Я посторожу.
– А вдруг ты уснешь?
Он ничего не ответил. Я не стал настаивать.
– Можно вас кое о чем спросить?
Он приподнял бровь; веки оставались полуопущенными.
– Это яйцо не упало с неба, и не пролежало сотни лет в тундре, и даже, насколько я могу судить, не было снесено за сотню лет до того, как его обнаружили. Как же тогда оно может быть последним в своем роде? Где его мать?
Он кашлянул. Его голос был ломким, как стекло под тяжестью башмака.
– Мертва, если верить Метерлинку. Ее убил шахтер, который обнаружил гнездо.
– Но разве не логично было бы предположить…?
– Самца убили неделей раньше. Логично предположить, что это был ее самец – здоровый, сорок пять футов в длину от кончика хвоста до кончика носа.
– Вот и я об этом. Там, где есть один, а тем паче двое…
– Да, конечно, все возможно. Возможно, например, что в труднодоступных районах Гималаев до сих пор проживает племя неандертальцев. Возможно, что лепреконы выходят из ирландских лесов и танцуют на возвышенностях при полной луне. Возможно, что ты родился от двух обезьян и был подменен после рождения. Не исключено и то, что наш разговор, – да что там, вся твоя нынешняя жизнь, – только снится тебе, и ты проснешься и увидишь себя старым фермером, а рядом – свою толстую и здравомыслящую жену, и только подивишься тому, какой чудной сон приснился тебе, пока ты доил корову!
Обдумав его аргументы, я спросил:
– Мне обязательно быть фермером?
Раз-другой он поддавался человеческой слабости и, выкарабкавшись с моей помощью из подвала, добредал до своей комнаты, где падал в кровать.
– Ну, что ты тут торчишь кровожадным ангелом смерти? – Он щелкал пальцами. – Быстро в подвал, Уилл Генри, быстро!
Ох, если бы кто-нибудь еще посмел разговаривать со мной в таком тоне!..
В подвале, положив револьвер рядом с гнездом, я задумался о процессах вызревания Т. Церрехоненсиса. Яйцо просвечивало в оранжевых лучах тепловой лампы. В помещении было холодно; в гнезде, где лежало яйцо, поддерживалось тепло. Три дня назад яйцо начало дрожать, мелко-мелко, почти неприметно. Послушав через стетоскоп, можно было различить шелест, – это организм ворочался и копошился внутри амниотического мешка. Звук внушал определенный трепет: это была жизнь, хрупкая и примитивная, уязвимая и жестокая. Энтропия и хаос правят миром, разрушение – определяющая сила во вселенной, но жизнь все же продолжается. Разве это не прекрасно? И вот, пока я сидел там, наблюдая за яйцом, которое наполняли жизнью древние силы, мне вдруг пришло в голову, что ненормальность – это чисто человеческое понятие. Мы тщеславны и высокомерны, мы – высочайшее достижение эволюции и ее крупнейшая ошибка, мы пленники своего сознания и иллюзии того, что мы центр мироздания, что весь мир делится только на мы и не мы.
