Но мы не возвышаемся над, и не располагаемся в центре и даже не стоим подле чего бы то ни было. Ни над, ни в центре, ни подле ничего нет – и вообще нигде ничего нет. И мы не значительнее, не важнее и не прекраснее земляного червяка.
Точнее, это он прекраснее нас, потому что он, в отличие от нас, невинен, – только отважится ли кто-то из нас это утверждать? У червяка одна цель – прожить достаточно долго, чтобы успеть оставить потомство, маленьких червячков. Его сердце не способно на предательство или жестокость, в нем нет зависти и злости, нет вожделения, в отличие от наших сердец. Вот и выходит, что это мы – чудовища, только мы и есть по-настоящему аберрантная форма жизни.
Я сидел подле теплого яйца в холодном подвале, и чувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Ибо выяснилось, что истинная красота, Красота с большой буквы, ужасна – она ставит нас на место, она заставляет нас осознавать свое уродство. Она – бесценный трофей.
Протянув руку, я нежно положил ее на пульсирующую скорлупку.
Прости меня, прости, ибо ты более велик, чем я.
Часть вторая
Глава первая
Прости.
Пустые глазницы и прядь волос, льнущая к черепу, на земле возле мусорного бака.
«– В чем нуждается доктор Пеллинор Уортроп, мистер Генри?
– А в чем обычно нуждаются люди? Он не инвалид, но хозяйство вести не умеет, и еду себе готовить не станет. Кто-то должен относить его белье в прачечную и ходить за покупками, готовить, убирать дом, впускать и выпускать посетителей, – правда, последнее вряд ли придется делать часто, к доктору сейчас почти никто не приходит.
– Да, сэр. Он вроде как затворник?
– Да, и отшельник.
– Значит, он больше не занимается медициной?
– И никогда не занимался. Он другой доктор.
– Ах, вот оно что…
– Да. Он доктор философии, только я не советую заводить с ним разговор на эту тему… и вообще ни на какую тему. Если ему понадобится слушатель, он сам заговорит с вами. Не понадобится, значит, не понадобится. Приготовьтесь к тому, что большую часть времени он вообще не будет вас замечать. Точнее, практически все время.
– А что еще, мистер Генри? Чего еще мне от него ждать?
– Ну, да. Характер у него… Скажем так, немного горяч для философа.
– Вспыльчивый философ? О, мистер Генри, как это забавно!
– Боюсь, что только в теории. Лучшая стратегия поведения с ним – соглашаться с каждым его словом. К примеру, если он когда-нибудь намекнет или даже открыто скажет, что интеллект червя намного превосходит ваш, просто скажите: «Да, доктор, я и сама не раз так думала». В другой раз он может ляпнуть что-нибудь совсем несуразное – не думайте, что он слетел с катушек; для Уортропа это обычное дело. Он всю жизнь говорит невпопад. Я хочу сказать, что то, что он говорит обретает смысл только в контексте его мыслей.
– Его мыслей, мистер Генри? А какие у него мысли?
– Скрытые.
– Он скрывает их… у себя в голове?
– Как и все мы, правда, Беатрис?»
Носком ботинка я коснулся лицевой части черепа.
Я знал, что надо вызвать констебля. Пусть арестуют Уортропа. Самый подходящий конец для профессора-монстролога, чьи занятия неразрывно связаны с убийством. Мы с ним оба по локоть в крови, и я, и Уортроп.
Но я не стал никого вызывать. Все мы рабы своих привычек, а я слишком долго пробыл его неразлучным компаньоном.
Вернув мусорный бак в вертикальное положение, я собрал в него ужасное содержимое; череп положил последним, помедлил, но не из-за того, что предавался размышлениям, глядя в его пустые глазницы, как некий принц, для которого человеческая жизнь имела определенную ценность. Я просто зашвырнул череп в контейнер с остальным мусором; он стукнулся о его металлический бок, звонко брякнув в морозном воздухе.
Снова керосин. Еще спичка. Приятное тепло волной залило мое лицо. На свете нет человека, который не любил бы огонь. Это наша генетическая память: тысячи лет огонь был нашим союзником и другом. Он сделал нас теми, кто мы есть. Не удивительно, что боги наказали Прометея. Овладей огнем, и через несколько тысяч лет шагнешь на Луну.
Я пересек двор по направлению к старым конюшням. Мне нужна была лопата. Не все кости сгорают целиком, кое-что придется закопать. В конюшне сохранилось лишь одно стойло – остальные убрали еще в 1909 году, чтобы освободить место для прогулочного «Лозье»: самой дорогой машины в то время, подаренной Уортропу руководством компании за помощь в разработке дизайна. Шагнув в темное нутро постройки, я услышал тихое блеяние из последнего стойла в дальнем углу. Я заглянул через перегородку. Трое ягнят сгрудились там на соломе. Увидев меня, они, как один, шарахнулись в дальний угол. Черные глазенки на белых мордашках. Тревожное блеяние срывается с черных губ. Ножки нервно переступают по соломе, которая шуршит в сухом воздухе.
Меня это не смутит, мистер Генри. Плохой характер – признак сильной натуры; так всегда говорила моя мать.
Черные глазенки на белых мордашках, нежное блеяние и сухой шорох соломы, похожий на тихий стук костей в оссуарии.
Глава вторая
Ш-ш-шр, ш-ш-шр.
Тварь за толстым стеклом. Тварь в холщовом мешке.
Ш-ш-шр, ш-ш-шр.
Все тела отбрасывают тени, все тени одинаковы: между тварью за стеклом и тварью в мешке нет никакой разницы. Их суть, – то, что они есть, – одна. Всякая жизнь прекрасна; и всякая – чудовищна. В том числе жизнь Лили, чьи глаза, как два горные озера, прозрачны до самого дна, чьи нежные губы полураскрыты.
– Ты – первая и единственная девушка, которую я целовал, – сказал я ей позже в тот вечер.
– Ты лжешь, Уилл Генри, – сказала она. – Ты слишком хорошо целуешься.
– Ложь – худший вид глупости, – произнес я, цитируя Уортропа. – В лаборатории монстролога девушек не часто встретишь.
– Живых-то уж точно.
Я засмеялся.
– Я лучше, чем Сэмюэль?
– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. – Ее теплое дыхание коснулось моего лица.
– Ради него или ради самой себя?
Она вскочила так резко, что я даже моргнул. В дверях стоял Уортроп.
– Уилл Генри, – произнес он тихо. – Где револьвер?
– У меня, – ответила Лили, держа его обеими руками.
– Положите его перед собой на пол, очень медленно, и отойдите.
Я встал, одной рукой сжимая горловину мешка, другую опустил в карман. Уортроп помотал головой. Он шагнул в комнату, за ним шел человек, – в шляпе-котелке, нахлобученной на самые глаза в попытке скрыть лицо, изуродованное шрамами и рытвинами оспы. Свободной рукой он махнул в мою сторону, другой приставил к затылку доктора пистолет.
