– Перестань повторять одно и то же, – сказала она. – Убегай, если хочешь. Но не прикрывайся мной, как предлогом.
– Я не убегаю, Лили. Я бегу к цели.
Я сделал к ней шаг. Она отступила. В этот миг меня охватило ужасное желание ударить ее, и я едва справился с ним.
– Пожалуйста, Лили, не отвергай меня. Я этого не вынесу. Я никогда не говорил тебе об этом, хотя должен был; не знаю, почему я молчал, – твои письма были единственным, ради чего я жил. Они возвращали меня к реальности, не давали окончательно сбежать от нее в пустоту. Пожалуйста, Лили, прошу, позволь мне поехать с тобой завтра. Позволь хотя бы попытаться доказать тебе, что ты не предлог, а причина. Мое чувство к тебе цельно. Я сам целен. Я человек.
– Человек? – Она поглядела на меня с изумлением.
– Однажды он сказал мне, что я – единственное, что еще помогает ему оставаться человеком, но я не понял тогда, что он имел в виду, а теперь, кажется, понимаю: я привязывал его к реальности, как ты привязываешь меня. Ты связываешь меня, Лили, но связываешь светом, не тьмой. Твой дядя говорил мне, мы сами должны решать, что выбрать: тьму или свет… Нет, не могу объяснить толком!
Я ударил кулаком по ладони. Я настигал ее, но она ускользала. Почему, почему я не мог нагнать ее?
– Я все никак не могу забыть то, что ты рассказывал, – сказала она. – Маленький мальчик под столом…
– Какой еще мальчик? – Я не сразу понял, о чем она. Моя растерянность быстро перешла в гнев. – А. Он-то тут при чем?
– Ты хотел его убить.
– Ну и что? Не убил же.
– А почему ты его не убил?
– Не знаю; не помню; теперь неважно.
– Ты говорил, что это Уортроп. Уортроп тебя остановил.
Я понял, к чему она клонит, и рассердился еще сильнее.
– Это была случайность. Кто угодно мог…
– Правда, Уилл? Что еще мог кто угодно?
И тут тварь внутри меня вырвалась на свободу – с такой силой, что едва не разорвала мир пополам… Лили стояла передо мной, приоткрыв рот, я сжимал ее лицо обеими руками, и чувствовал ее череп, хрупкий, как у птички, и распускавшуюся внутри меня тьму, бездну, ничто, мою специфическую особенность, чистое безумие моего совершенного здравого смысла, а ведь он говорил мне об этом, он, тот, кто сорвал человеческое лицо, обнажив трагический фарс за ним, за что и заслужил ироническое прозвище Потрошитель, он говорил: «Теперь твои глаза открылись. Ты видишь даже там, куда другие боятся обращать взгляд».
Свет, как желатин, сгустился вокруг ее лица. Свет пробивался наружу.
– Человек, – зарычал я. – Я не знаю смысла этого слова. Расскажи мне, Лили. Объясни, что оно значит. Что в нем такого особенного? Может, способность любить? Крокодилица будет защищать свой выводок до последнего издыхания. Надежда? Львица сутками способна караулить добычу. Вера? Кто знает, что за божества обитают в воображении орангутана? Человек – строитель? То же и термит. Человек – мечтатель? Домашний кот грезит изо дня в день, сидя на подоконнике и греясь на солнце. Я знаю правду. Я видел ее своими глазами. Я наблюдал, как она скребется за стеклом в банке. Как она извивается в холщовом мешке. Она смотрела на меня янтарными глазами. Мы живем в ветхой постройке, Лили, наспех слепленной поверх провала глубиной в десять тысяч лет, и муслиновыми занавесками отгораживаемся от правды.
Она плачет. Лили плачет, ее лицо по-прежнему зажато в моих ладонях, и слезы прокладывают неровные дорожки по ее щекам, сдавленным моими руками.
– Ты видишь теперь, что мне не нужен тот, кто будет хранить мое человеческое начало, потому что никакого человеческого начала у меня нет.
Я отшвыриваю ее от себя. Она падает на кровать, всхлипывает. Кричит мне:
– Уходи!
– Я имею право защищаться, – с трудом выталкиваю из себя я. Мне не хватает воздуха: я ощущаю чудовищное давление; я точно вдруг опустился под воду на много миль. – Вот что главное. И только это важно.
Я ушел.
Глава третья
А потом у меня была встреча с мистером Фолком возле Большого Центрального вокзала. Я опоздал; он пришел вовремя, с потрепанным чемоданчиком в одной руке и с билетом в другой.
– Я уж думал, что вы не придете, мистер Генри, – сказал он.
– Возникли кое-какие проблемы.
Я подошел к нему вплотную, он вложил мне в руку револьвер. Я опустил его в карман пальто.
– Серьезные? – спросил он.
– Философские.
– А! Ну, значит, очень серьезные. – Он улыбнулся.
– Как все прошло в полиции?
– Детектив попался славный. Тот самый, друг доктора фон Хельрунга. Сошлись на том, что была стрельба: они стреляли в меня, я в них. Они остались лежать, я поднялся. Оказал городу услугу, ни дать ни взять. То есть вслух он так, конечно, не сказал, но смысл я понял.
Я кивнул.
– Вижу, вы уже взяли билет.
– Решил прокатиться в Калифорнию – там я еще не был, да и погода в тех краях, говорят, подходящая.
– А как насчет Европы? – я показал ему мой билет. – Земля ваших предков.
– О, мистер Генри, это соблазнительное предложение. – Он взял у меня билет. – Третий класс?
– Можете поменять. Я доплачу.
– Не приходилось мне еще путешествовать на пароходе. Вдруг укачает?
– Ешьте соленое печенье. Говорят, танцы тоже помогают.
– Танцы?
– Впрочем, как хотите. Отправление все равно завтра.
– Зато мой поезд уходит через десять минут. Хотите поменяться?
Я покачал головой.
– Я никуда не еду, мистер Фолк.
– Напрасно. Полиция знает, на кого я работал, и еще они знают, что каморра не успокоится, пока не разберется с вами со всеми.
– Мне случалось сталкиваться с людьми похуже каморры, мистер Фолк.
Он пожал плечами.
– Зато про них этого не скажешь, верно, мистер Генри?
Еще с минуту мы стояли, улыбаясь друг другу.
– Та девушка, – сказал он. – Взяли бы вы ее с собой.
– Вы неисправимый романтик, мистер Фолк.
– А как же иначе, мистер Генри?
Он хотел вернуть мне билет. Я покачал головой.
– Сохраните оба. Если кто-нибудь спросит меня о том, куда вы уехали, я не буду знать, что ответить.
Он сунул билет в карман, подхватил потрепанный чемодан и слился с толпой.
Я повернулся и пошел.
