— У вашего внука или есть туберкулез, или нет. Но лечить будем.
Я потом часто вспоминал этого профессора. Мне казалось, что многие врачи приходят к подобного рода диагнозу, но стесняются в этом признаться. Советские врачи в этом случае говорили: «Не болен» — и не давали освобождение от учебы или работы. Американские врачи, для которых главное — не ошибиться, отправляли на консультацию к совершенно ненужным специалистам. Французы, которых всегда осаждают агенты фирм, предлагающих различные лекарства, выписывали с два десятка дорогостоящих препаратов.
А туберкулеза у меня так и не было. И об этой болезни я вспомнил уже в возрасте 75 лет, за четыре дня до отлета из Орландо в Париж. К нам домой явился субъект, назвавший себя инспектором по борьбе с туберкулезом, и сообщил, что, по их данным, мы с супругой полгода назад летели в одном самолете с больным туберкулезом. И посему нам следует сдать анализы. Без документа о положительном результате нас на борт самолета не пустят. До отлета, я напомню, оставалась четыре дня. И нам пришлось сделать эти анализы. Результат оказался отрицательным — и на самолет нас пустили.
613. Аттестат зрелости
Осенью 1952 года состоялся 19-й съезд партии, и началась кампания «Критики и самокритика».
К нам в школу — учился я тогда в 10 классе — приехала ответственная дама из горкома партии и присутствовала на комсомольском собрании. Поднимались мои товарищи и критиковали. Критиковали себя за недостаточно хорошие оценки и случаи недисциплинированности. Критиковали школьную программу. Учителя тоже критиковали школьную программу. Мне это надоело, я встал и сказал, что в школе у нас много хорошего: у нас очень высокий процент успеваемости и так далее.
После этого сразу выступила гостья из горкома и обрушила на меня весь свой партийный гнев. Я был обвинен в непонимании линии партии, в зазнайстве и во многих других грехах.
Учился я хорошо и был одним из претендентов на золотую медаль. Но любовью у школьного начальства не пользовался. Перед выпускными экзаменами хорошо относившийся ко мне учитель литературы, бывший белый офицер, интеллигентнейший Григорий Петрович Березкин, сказал мне:
— Медаль тебе они не дадут. Возьмут твое сочинение, поставят пару запятых — и четверка.
Тогда с четверкой по литературе не давали даже серебряную медаль.
— Попробуй сдать сочинение мне, чтобы я смог прочитать его первым.
Я написал сочинение и ждал, когда Григорий Петрович останется один. Но напрасно. Его постоянно окружала пара моих недоброжелателей. Я понял, что ничего у меня не получится, и уже готовился отнести сочинение комиссии.
И тут произошло нечто еще более ужасное. В зал вошла та самая дама из горкома, которая была недовольна моим выступлением. Она меня сразу узнала:
— А, это ты. Посмотрим, что ты написал.
В голосе ее звучал металл.
Я понял, что ждать бессмысленно, и сдал сочинение.
Через полчаса вышел Григорий Петрович и сказал:
— Она написала на твоем сочинении: «Великолепная работа. Молодец. Отлично».
Мне, правда, потом устроили маленькую гадость по математике, но дать мне медаль им все-таки пришлось — серебряную.
Прошло много лет, и я начал догадываться, что визит этой дамы на экзамен случайным не был. Кого-то я должен благодарить.
614. Урок национализма
Умер Сталин. Мы, ребята, десятиклассники, человек десять, решили пробиться в Колонный зал, где был выставлен гроб.
Нам удалось добраться до площади Дзержинского, и там нас арестовали. Всех переписали и отвели в подвал. Через двадцать минут в подвал спускается солдат, вызывает одного меня и отводит в патрульную комнату.
В комнате сидит офицер, как бы теперь сказали — кавказской наружности. Он спрашивает меня по-армянски, говорю ли я по-армянски. Я отвечаю:
— Нет.
Он спрашивает:
— Почему?
Я объясняю:
— Рано умер отец, а мать — не армянка.
— Не армянка, — он покачал головой.
Потом немного подумал и успокоил:
— Ты не расстраивайся. Она, может быть, тоже хороший человек.
Он меня отпустил. Как я ни просил его отпустить других ребят, он не соглашался. На прощание он произнес фразу, которая тогда меня удивила:
— Армянину здесь делать нечего. Подумаешь, умер грузин. Дай мне слово, что пойдешь домой.
Слово я дал, но домой не пошел.
615. Покойник с усами
В Колонный зал я все-таки попал. В толпе познакомился с девчонкой лет десяти. Потом в разграбленном продуктовом магазине нашел луковицу, разрезал, сунул девчонке под нос и, держа ее за руку, прошел через все кордоны. Солдатам говорил: мы с сестрой живем вот в том доме, пропустите нас. Вид зареванной девчушки действовал безотказно. Нас пропустили до Пушкинской улицы. Кстати, девчонка там и жила.
А дальше медленное передвижение к Колонному залу. В десять часов вечера я проник в Колонный зал. Голодный и усталый, я сначала не увидел гроб, а когда увидел, Сталина не узнал: очень уж большие усы. Я повернулся к мужику, который шел сзади меня:
— Это не Сталин. Это Буденный.
— Сам ты Буденный, — ответил он. Потом сказал: — А и правда, на Буденного похож.
Придя домой, я проспал почти целые сутки.
— Это хорошо, что ты в Колонный зал попал, — позже сказал мне учитель литературы Григорий Петрович Березкин. — Одной из тем выпускного сочинения обязательно будет что-нибудь, связанное со Сталиным. Ты и опишешь, как ходил к его гробу.
Но он ошибся. К концу мая ветры перемен достигли Министерства просвещения. Ни в одной теме Сталин упомянут не был.
616. Подпольная организация (совсем несмешная история)
Я попал в литературное объединение при Московском доме пионеров, когда учился в седьмом классе. Еще недавно это объединение возглавлял уже ставший к тому времени известным писателем Юрий Трифонов. В то время — а шел 1949 год — объединение находилось на распутье. Неформальными лидерами одной из групп были Борис Слуцкий (однофамилец поэта) и его друзья Владик Фурман и Сусанна Печура. Им было по 18–19 лет. Борис учился в десятом классе, Сусанна — в девятом, Владик — на первом курсе мединститута. Мы, салаги, семиклассники, естественно, смотрели им в рот.
Мы собирались в квартире Бориса на Моховой и занимались не литературой, а… изучением диалектического материализма. У Бориса были книги Бухарина и какие-то записки. Мой друг тех времен, будущий прозаик Володя Амлинский, в девяностые годы написал в «Юности» об этих ребятах.
В 51-м году всю троицу арестовали. Позже Володя Амлинский напишет в «Юности»: «Даже для тех лет приговор был слишком суровым. Бориса и Владика расстреляли».
