— Пойдем выпьем, — предложил он.
— Как твои дела? Защитился?
— Куда там!
Он махнул рукой.
К тому времени ни один из студентов, которых мы прочили в ученые, — а сокурсники знают это лучше других — диссертации не защитил. Зато удачно женившиеся готовили докторские.
Еще через пару лет я встретил одного такого около дома отдыха в Перхушково.
— Уже доктор?
— Доктор.
— Как дела?
— Болею. Сердце, нервы. Последний год в основном по больницам…
Из всех моих однокурсников известность получил только Сережа Кара-Мурза, прекрасный политолог и аналитик.
403. Пирожки с лапшой
К студентам в те годы относились хорошо.
Помню, однажды мы с Борей Ершовым ехали в электричке. Вошла продавщица с пирожками.
— Пирожки с капустой, с мясом, с яйцами, с повидлом…
Пирожков нам хотелось, но денег не было. Чтобы сохранить лицо, я спросил:
— А пирожки с лапшой у вас есть?
Она строго посмотрела на нас:
— Студенты?
— Студенты, — дружно ответили мы.
Она протянула каждому по два пирожка:
— Это пирожки с лапшой. Бесплатно.
И каждый из нас получил по пирожку с мясом и с повидлом. Мы поблагодарили добрую продавщицу и принялись за пирожки.
404. О лечении гайморита
Однажды в перерыве между лекциями мой однокурсник Володя Ямцов сказал мне:
— Прогресс медицины очевиден. Мне от гайморита дали свечи.
Я очень удивился. Подошли другие студенты, он показал им коробку со свечами, которые ему накануне дали в аптеке. Общими усилиями мы определили, что в аптеке он, скорее всего, ошибся и вместо лекарства от гайморита попросил лекарство от геморроя.
— Я уже вставил себе три свечи, — жаловался он мне потом. — А у меня даже нет геморроя.
Я его утешил:
— Теперь и не будет.
405. Мат как поэзия
Осенью нас, студентов, обычно отправляли на картошку. Но однажды почему-то вместо картошки нас послали на стройку дома. Ребята укрепляли балконы, а девчонки собирали мусор. Потом я часто проезжал мимо этого дома и с тревогой смотрел на балконы, ибо, по моему разумению, мы их так укрепляли, что долго продержаться они не могли. Тем не менее, через двадцать лет балконы стояли.
Местные рабочие относились к ребятам хорошо, а вот у девчонок были проблемы. Их очень донимала бригадирша. Взаимопонимания не было никакого. И пришла ко мне делегация. Вежливая скромница Таня Фремель попросила:
— Поговори с ней на ее языке.
На химфак я поступил после армии и сохранил мастерство красноречиво изъясняться на «строевом» языке. На целине мне пришлось пару раз воспользоваться своим мастерством. Девчонки это знали и прощали.
Я подошел к бригадирше и спокойно выложил фразу на две минуты, где, кроме нецензурных слов с разными суффиксами и в разных формах, ничего не было.
После этого картина изменилась. Бригадирша стала лучше относиться к девчонкам. Она им говорила:
— Вы, конечно, тьфу. Но ваш приятель!
А Таня Фремель потом призналась:
— Это было ужасно. Просто ужасно. Но ты знаешь, звучало, как поэзия.
406. Ада и вальяжный дядя
На факультете мы играли в веселую игру. Становились в круг, сжимали ладони и по команде выбрасывали пальцы. Потом, начиная с ведущего, считали, на кого попадет полученное число. На кого это число попадало, тот и считался проигравшим.
Кто десять раз проигрывал, должен был сделать что-нибудь смешное: показать язык прохожему, сходить в деканат и попросить разрешения сдать экзамен по китайскому языку, съездить на электричке в Загорск. Однажды проигравший должен был попросить у прохожего три рубля. Проиграла Ада Мерзлова, привлекательная, всегда веселая девчонка, а прохожим оказался вальяжный дядя лет сорока. На вопрос Ады, не одолжит ли он ей три рубля, тот выразил готовность одолжить десятку. Ада спешно ретировалась.
407. Конкурс
Однажды мы решили играть не до дести, а до ста, и проигравший должен был записаться на конкурс певцов в Мосэстраду. Придумала это как раз Ада Мерзлова.
Играли мы почти неделю, и проигравшим оказался Саша Фармаковский, скромный худенький мальчик в очках, как позже выяснилось, абсолютно лишенный музыкального слуха.
Он записался на прослушивание. Ему сказали, что он должен подготовить две песни и явиться в положенное время в театр «Эрмитаж».
Мы всей группой явились в театр загодя, уселись на балкон и стали ждать. Наконец на сцену вошла комиссия. Мы обалдели: Утесов, Бернес, Шульженко, Лундстрем — все звезды советской эстрады. В качестве аккомпаниатора у рояля сидел мой приятель Боря Рычков, будущий автор шлягера «Все могут короли». За отдельным столом разместились ребята из лундстремовского ансамбля, со многими из которых я был знаком.
Сначала прослушали двух вполне приличных певиц и наконец:
— Соискатель Фармаковский Александр.
Испуганный Саша, еще более тщедушный, чем обычно, в казавшихся совсем огромными очках нетвердым шагом вышел на сцену.
— Сколько песен будете петь? — спросила дама-ведущая.
— Одну.
— Вы имеете право на две песни.
Но Саша был суров:
— Одну.
— У вас свой аккомпаниатор?
— Нет.
— Что за песню вы хотите спеть?
— «Тишина».
Была тогда такая песня Е. Колмановского.
— Отлично. Борис (это Рычкову), помоги.
Борис кивнул головой. И Саша запел.
Первые строчки Саша проскакивал быстро, Борис еле успевал его нагонять:
Ночью мне покоя не дает
Горькая моя вина.
Ночью за окном звенит, поет…
Но зато последнее слово «тишина» он пел медленно, тягуче и с явным облегчением.
Было очень смешно, и если члены комиссии, люди привычные и в таких делах закаленные, сидели как каменные истуканы, то мы от смеха удержаться не могли и поодиночке выбежали из театра.
Через пять минут вышел Саша, красный, но счастливый: аутодафе закончилось.
Мы сразу же повели его в ресторан.
Минут через десять в ресторан ввалились лундстремовские музыканты: Жора Гаранян, Леша Зубов, Костя Бахолдин, Боря Рычков, Саша Гареткин и еще кто-то. Когда я им объяснил, что парень пел, потому как проиграл пари, они были потрясены, подошли к нему, поздравляли.
