Я все еще мог видеть трубу. Там вода устремляется к морю и тихим гротам. Они будут тихо переворачиваться, и когда Он скажет: «Восстаньте» – только одни утюги. Когда мы с Вершем уходили охотиться на весь день, мы не брали еды, и к двенадцати часам я начинал испытывать голод. Я оставался голодным до часа, а потом внезапно забывал даже о том, что больше не чувствую голода. Уличные фонари сбегают с холма потом услышал как автомобиль спускается с холма. Ручка кресла плоская прохладная и гладкая под моим лбом образуя кресло яблоня клонясь на мои волосы над эдемской одеждой распознанной носом у тебя жар я еще вчера почувствовал словно стоишь у плиты.
Не прикасайся ко мне.
Кэдди ты не можешь раз ты больна. Этот мерзавец.
Мне необходимо выйти замуж. Потом они сказали мне что кость придется ломать еще раз
Наконец я уже не мог видеть трубы. Дорога шла вдоль каменной ограды. Деревья нависали над оградой, обрызганные солнечным светом. Камень был прохладным. И проходя вдоль нее, ощущаешь прохладу. Только наши края не похожи на эти. Даже в том, что просто идешь там, уже что-то есть. Как бы замершая и буйная плодоносность, вовеки насыщающая голод по хлебу. Струящаяся вокруг тебя, не сумрачная, не блюдущая каждый скаредный камешек. Словно все это наспех, только чтобы хватило зелени каждому дереву, и даже голубая даль совсем не та, яркая и химерическая. сказали мне что кость придется ломать еще раз и внутри меня что-то начало говорить Ай Ай Ай и я покрылся потом Чего мне бояться я знаю что такое сломанная нога все знаю ничего такого мне просто придется дольше не выходить из дому только и всего а мои челюстные мышцы онемели и мой рот говорил Погодите Погодите минуточку сквозь пот ай ай ай где-то за зубами а отец черт бы побрал эту лошадь черт бы побрал эту лошадь Погодите я сам виноват Он утром проходил вдоль забора с корзинкой на кухню барабаня палкой по забору утром я добрался до окна прямо в гипсе и подстерегал его с куском угля Дилси сказала ты же себя вовсе покалечишь совсем рехнулся ведь четырех дней не прошло как ты ее сломал Погодите я сейчас свыкнусь одну минуточку погодите одну минуточку я сейчас
Даже звук как будто не держался в этом воздухе, словно воздух совсем истерся, так долго разнося звуки. Собачий лай разносится дальше шума поезда – во всяком случае, в темноте. И голоса некоторых людей. Негров. Луис Хэтчер и не думал пользоваться своим рожком, хоть и таскал его вместе со старым фонарем. Я сказал:
– Луис, когда ты в последний раз чистил свой фонарь?
– А недавно. Помните, когда разлив все там посмывал? Так я его в тот самый день и чистил. Сидели мы со старухой у огня в тот вечер, а она и говорит: «Луис, а что ты будешь делать, если вода и сюда дойдет?», а я говорю: «И верно. Надо бы почистить фонарь-то». Вот я его и почистил в тот вечер.
– Разлив же был в Пенсильвании, – сказал я. – И сюда вода никак дойти не могла.
– Это вы так говорите, – сказал Луис. – А вода и в Джефферсоне такая же мокрая, как в Пенсильвании, и подняться может не хуже. Вот те-то, кто говорит, будто высокой воде сюда не дойти, и плавают потом на крышах.
– И вы с Мартой в ту ночь ушли из дому?
– А как же, ушли. Я почистил фонарь, и мы с ней до утра просидели на холме за погостом. А знай я тут холм повыше, так мы бы на нем сидели.
– И с тех пор ты фонаря не чистил?
– А чего его чистить без надобности?
– Значит, будешь ждать еще одного наводнения?
– От прошлого-то он нас упас.
– Ну, дядюшка Луис, это ты уже слишком, – сказал я.
– А чего там. Вы по-своему делайте, а я буду по-своему. Коли мне, чтоб спастись от разлива, надо только почистить этот вот фонарь, так чего мне спорить-то?
– При свете дядюшка Луис и не поймает ничего, – сказал Верш.
– Я на опоссумов в этих местах охотился, когда еще твоему папаше гнид в волосах горным маслом травили, – сказал Луис. – И с пустыми руками домой не возвращался.
– Что так, то так, – сказал Верш. – Столько опоссумов, как дядюшка Луис, тут никто не добывал.
– Да уж, – сказал Луис, – опоссумам моего света хватает. Что-то я не слышал, чтоб они жаловались. Э-эй, потише. Он! Ого-го! Куси его, пес. – И мы, замерев, сидели среди сухих листьев, которые чуть шуршали от нашего затаенного дыхания и от медленного дыхания земли и безветренного октября, ощущая, как резкий чад фонаря оскверняет ломкий воздух, прислушиваясь к собачьему лаю и к замирающему вдали голосу дядюшки Луиса. Он никогда его не повышал, и все же в тихие вечера мы слышали его, сидя на веранде. Когда он отзывал собак, его голос звучал совсем как рожок, который он носил за плечом и никогда не пускал в ход, но только чище и мягче, словно его голос был частью мрака и тишины, взметывался из них и снова уходил в них. Ого-гооо. Ого-гооо. Ого-гооооооооо. Мне необходимо выйти замуж.
Сколько их было Кэдди очень много
Не знаю слишком много ведь ты позаботишься о Бенджи об отце
Значит ты не знаешь чей он а он знает
Не прикасайся ко мне ведь ты позаботишься о Бенджи об отце
Я начал ощущать воду до того, как подошел к мосту. Мост был из серого камня, обросший лишайниками, в пятнах сочащейся сырости, где крадучись расползалась плесень. Вода под ним была прозрачной и тихой в тени, она шептала и булькала у каменных опор в замирающих спиралях крутящегося неба. Кэдди этот
необходимо выйти замуж Верш рассказывал мне про человека, который себя изуродовал. Он пошел в лес и сделал это бритвой, сидя в канаве. Обломком бритвы, и бросил их назад через плечо одним движением, клубочек крови, назад, прямо назад. Но дело не в том. Не в том, чтобы их не было теперь. А в том, чтобы их вообще никогда не было, тогда бы я мог сказать А это Это для меня китайская грамота Я не знаю китайского. А отец сказал Это потому что ты девственник неужели ты не понимаешь? Женщины никогда не бывают девственны. Чистота это негативное состояние а потому противное природе. Это природа причиняет тебе боль не Кэдди а я сказал Это только слова а он сказал Как и девственность а я сказал ты не знаешь. Ты не можешь знать а он сказал Нет. Стоит понять это и трагедия становится вторичной.
Там, куда падала тень моста, можно было заглянуть в глубину, но не до дна. Если надолго оставить лист в воде, через некоторое время мякоть исчезает и тоненькие прожилки колышутся медлительно, словно во сне. Они не соприкасаются друг с другом, как бы спутаны они ни были раньше, как бы ни были спаяны с костями. И может быть, когда Он скажет: «Восстаньте», глаза тоже всплывут из тихой глубины и сна взглянуть на благодать. А потом всплывут утюги. Я спрятал их под мостом, вернулся и оперся о перила.
Я не мог увидеть дна, но заглядывал далеко в глубину бегущей воды, а потом я увидел тень, повисшую в струе течения, как толстая стрела. Поденки толклись над самой водой, то появляясь из тени моста, то исчезая в ней. Если бы за всем этим просто был ад: чистое пламя мы двое более чем мертвые. Тогда у тебя буду только я тогда только я тогда мы двое среди тыкающих пальцев и гнусности за чистым пламенем. Стрела увеличилась, все так же без движения, затем в мгновенном водовороте форель увлекла мушку под воду с великаньим изяществом слона, подбирающего орехи. Воронка медленно растаяла, уносимая течением, и я снова увидел стрелу: носом к течению она изящно подрагивала в такт движению воды, над которой косо толклись и замирали поденки. Только ты и я тогда среди тычущих пальцев и гнусности огражденные чистым пламенем
