– Вы, наверное, имеете в виду армян, – говорит он. – А пионерам новая одежда ни к чему.
– Извините, – говорю я. – Я человеку его религию никогда в упрек не ставлю.
– Само собой, – говорит он. – Я американец. В моем роду была французская кровь, вот почему у меня такой нос. А я настоящий американец.
– И я тоже, – говорю я. – Немного нас таких осталось. А я имею в виду тех, кто сидит в Нью-Йорке и обдирает дураков, которые пускаются в спекуляции.
– Верно, – говорит он. – Нет ничего хуже спекуляций – для бедного человека. Надо бы ввести против этого закон.
– Так как же, прав я или нет? – говорю я.
– Да, пожалуй, правы, – говорит он. – На фермера все шишки валятся.
– Я знаю, что я прав, – говорю я. – Это пустая затея, если только не получать сведения от человека, знающего всю подноготную. У меня вот есть связи с людьми, которые варятся в самом котле. Их консультирует один из крупнейших биржевиков Нью-Йорка. А сам я всегда так делаю, – говорю я. – Никогда не рискую многим за раз. Вот те, кто воображает, будто знает все досконально, и пробует с тремя долларами взять биржу за горло, это самая верная их добыча. На таких вот их дело и строится.
Тут пробило десять. Я пошел на телеграф. При открытии биржи его курс чуть поднялся, как они и предупреждали. Я пошел в угол и снова вытащил телеграмму, для верности. Пока я ее перечитывал, пришло сообщение. Он поднялся на два пункта. Они там все покупали. Я это понял из того, что они говорили. Отстать боятся. Будто не знают, что кончиться может только одним. Будто есть закон, чтоб только покупать, а все другое воспрещается. Ну, этим нью-йоркским евреям тоже, наверное, жить нужно. Но черт меня подери, до чего все-таки дело дошло, если каждый поганый иностранец, который ни гроша не заработал в стране, назначенной ему Богом, может приехать сюда и тянуть деньги из карманов американцев. Он поднялся еще на два пункта. А всего на четыре. Но, черт, они же там на месте и знают, что происходит. А если я не собираюсь слушаться их советов, так какого черта я плачу им десять долларов в месяц? Я уже вышел, но тут вспомнил, вернулся и послал телеграмму: «Все хорошо. К. напишет сегодня».
– К? – говорит телеграфист.
– Да, – говорю я. – Вы что, букву «К» прочесть не умеете?
– Я просто удостоверился, – говорит он.
– Пошлите ее так, как я написал, вот и удостоверитесь, – говорю я. – Пошлите доплатной.
– Что вы телеграфируете, Джейсон? – говорит док Райт и заглядывает мне через плечо. – Шифрованное распоряжение покупать?
– Не важно, – говорю я. – Вы, ребята, полагайтесь на свое суждение. Вы же об этом знаете куда больше, чем они там, в Нью-Йорке.
– Да уж пожалуй, – говорит он. – Надежнее было бы самому его выращивать по два цента фунт.
Пришло новое сообщение. Он упал на пункт.
– Джейсон продает, – говорит Хопкинс. – Только посмотрите на его лицо.
– Это не важно, что я делаю, – говорю я. – Вы, ребята, полагайтесь на свое суждение. Богатым нью-йоркским евреям тоже ведь жить надо, – говорю я.
Я пошел назад в магазин. Эрл был занят за прилавком. Я прошел в контору и прочел письмо Лорейн. «Милый папулечка, как мне жалко, что тебя тут нет. Когда папулечка в отъезде, и повеселиться не с кем. Я очень скучаю без моего дусеньки папулечки». Как не скучать. В прошлый раз я дал ей сорок долларов. Взял да и дал. Я женщине никогда ничего не обещаю и не говорю, что думаю ей подарить. Только так с ними и можно справиться. Всегда держи их в неизвестности. Если больше нечем ее удивить, то дай ей разок в челюсть.
Я порвал его и сжег над плевательницей. У меня правило: не сохранять ни единого клочка бумаги, на которой писала женщина, и сам я им никогда не пишу. Лорейн без конца пристает, чтобы я ей писал, но я говорю: все, что я забыл тебе сказать, подождет, пока я снова не приеду в Мемфис, но, говорю я, если хочешь, можешь иногда писать мне, только в простом конверте, а если ты попробуешь позвонить мне по телефону, больше тебе в Мемфисе не жить, говорю я. Я говорю: когда я тут, я парень компанейский, но я не позволю, чтобы мне звонили женщины. Вот, говорю я, и даю ей сорок долларов. Если ты надерешься и тебе вдруг взбредет в голову позвонить мне, так вспомни про это и сначала сосчитай до десяти.
– А когда же это будет? – говорит она.
– Что? – говорю я.
– Когда ты приедешь? – говорит она.
– Я дам тебе знать, – говорю я. Тут она попробовала заплатить за пиво, но я ей не позволил. – Не швыряй свои деньги зря, – говорю я. – Купи на них новое платье. – Я и горничной дал пять долларов. Ведь если на то пошло, я так говорю, сами деньги ничего не стоят; все дело в том, как их тратить. Они же ничьи, так чего их копить. Они принадлежат тому, кто сумеет забрать их и удержать. Вот здесь, в Джефферсоне, один такой нажил кучу денег, сбывая гнилой товар черномазым, а жил в каморке над лавкой, не больше свиного закутка, и сам себе стряпал. Лет пять назад он заболел. И до того перепугался, что только встал на ноги, как ударился в религию и купил себе китайского миссионера за пять тысяч долларов в год. Я часто думаю, как он взбесится, если помрет и увидит, что никакого рая нет, и вспомнит про свои пять тысяч в год. Я так говорю: лучше ему было бы тут же помереть и сберечь свои деньги.
Когда оно совсем сгорело, я хотел было засунуть остальные в карман пиджака, и вдруг меня прямо как ударило вскрыть письмо Квентин сейчас же, не откладывая, пока я поеду домой, но тут Эрл начал звать меня из магазина, а потому я их спрятал, и пошел, и стал обслуживать темного деревенщину, который пятнадцать минут решал, какой ремень для хомута купить – за двадцать центов или за тридцать пять.
– Возьмите-ка вот тот, хороший, – говорю я. – Завели моду выбирать для работы что подешевле, так какой же от нее толк может быть?
– Коли этот нехорош, – говорит он, – так чего ж вы его продаете?
– Я же не сказал, что он нехорош, – говорю я. – Я сказал, что он не так хорош, как вон тот.
– А почем вы знаете, что не так? – говорит он. – Вы их что, пробовали?
– Потому, что за него не просят тридцать пять центов, – говорю я. – Вот я и знаю, что он не так хорош.
Он держал в руке двадцатицентовый ремень и пропускал его между пальцев.
– Я, пожалуй, вот этот возьму, – говорит он. Я предложил завернуть ремень, но он его скатал и сунул под комбинезон. Потом вытащил кисет, в конце концов развязал его, вытряхнул на ладонь несколько монет и протянул мне четвертак. – Лучше я на эти пятнадцать центов перекушу малость, – говорит он.
– Ладно, – говорю я. – Вам решать. Только не жалуйтесь, когда в будущем году приедете покупать новую сбрую.
– Ну, до будущего года еще дожить надо.
В конце концов я от него отделался, но всякий раз, чуть я достану это письмо, что-нибудь обязательно мне мешало. Понаехали в город на представление, толпами явились бросать деньги на ерунду, от которой городу ни толку, ни прибыли, если не считать того, что поделят между собой взяточники в городском управлении, а Эрл носится взад и вперед, точно курица в курятнике, приговаривая: «Да, сударыня, мистер Компсон сейчас вами займется. Джейсон, покажи этой даме маслобойку и крючков для москитной сетки на пять центов».
