Фраеров грозил с укоризною пальцем, а Зубовский вглядывался в Яшкино лицо подслеповато:
– Не признаю, кто. Но видел где-то…
– К ним его!
Красноармейцы подхватили старика под локти, подтащили к другим приговоренным.
– Я не враг… Я смуту хотел в монастыре пересидеть. Жена больна, дочь тоже, куда идти… – скороговоркой бормотал он.
В нем, скрюченно-обреченном, в самую последнюю минуту узнал Василий бывшего соседского помещика Зубовского…
Спустя десятилетия Василий Ефимович благодарил ту, отрикошетившую от каменного креста пулю, едва не лишившую его жизни. Что было б, случись все иначе? Кем бы он стал? Убийцей, послушным палачом новой власти? Зерцалов, сидя в кресле, щурясь от света настольной лампы, вопрошал вслух невидимого в полутьме комнаты собеседника. Впрочем, ответа так и не дождался; припомнилось что-то, пришло на ум, и старик принялся опять рассказывать. Такое повелось с ним с той поры, как пришлось оставить монастырское Лопотово…
Визит незваных гостей Сашки Бешена и Вальки взволновал старика, напомнил о Лопотове, и Зерцалов рассказывал и рассказывал тому, молчаливому и все понимающему.
Все равно чуть слышный шепот никому не докучал: давно спала за стеной жена, и лишь в одряхлевшем нутре старого дома порою что-то скрипело или стонало.
Из жития преподобного Григория
Вокруг московских палат княжеских – подозрительная настороженность: галичане в чужом городе чувствовали себя неуютно. У ворот стража едва не воткнула в грудь Григорию копейные древки: смотрела люто, исподлобья.
– Мне б к князю Юрию Дмитриевичу! – попытался отвести рукою древко Григорий.
Стражники забрехали вразнобой, ровно псы цепные:
– Ты кто такой? Тать московский, можа?
– Начепил рясу-то!
– Нужон ты князю!
– Проходи мимо, не застуй! А то…
– Чего раскудахтались? – седобородый, со шрамом через все лицо ратник выглянул из-за створки ворот.
– Да вот…
Какое-то время ратник, насупив брови, разглядывал монаха, потом вдруг испуганно отшатнулся, осеняя себя мелкими крестиками.
– Свят, свят, свят! Это уж не ты ли, батюшка Григорий?
Он снял шлем и, отдав его кому-то из стражников, склонился под благословение.
– Мы уж похоронили тебя, отче…
Князь Юрий пребывал в послеобеденной дреме: ночами, в ставшем еще с малолетства чужим, городе не спалось, а днем в сон клонило. На осторожно вошедшего сотского, приоткрыв один глаз, взглянул с неудовольствием, прикрикнуть хотел, но, заметив за ним человека в черном, заворочался тяжело на лежанке, привставая. Постарел сильно князь, огруз, щурился.
– Знакомое обличье вроде…
– Игумен Григорий Лопотов я, кум твой. Не вели казнить, княже, вели слово молвить.
– Погодь, погодь, да ты воскрес! А ведь мор, баяли, тебя одолел?
Юрий, поднявшись, подошел к монаху, хотел было обнять его на радостях, но отвел глаза.
– Еще и ты вот, честный отче, воскрес… Неспроста все это, думаю, ой неспроста! Знамение, не иначе!
Князь перекрестился на святые лики в огромном позолоченном киоте в красном углу. Григорий встрепенулся, готовясь сказать слово, но князь остановил его жестом руки:
– Ведаю, о чем говорить хочешь… Поступил я не по-христиански, знаю. Мечталось по старому, прадедовскому закону великий стол занять: у племянника-то еще сопли не высохли. Почему одному – маета, а другому – счастье? И вот дорвался! И вроде не рад…
– Сколько крови христианской пролил, грех какой на душу принял! – тихо сказал Григорий. – А не за горами самому ответ перед Всевышним держать.
– Отмолю, отче! – горестно вздохнул князь. – Бояре мои не вякали бы… Хоть уж сыты, поди!
– Вся твердь-то в тебе, княже.
– Да-да, – согласился Юрий. – Но если бы ты не воскрес, отче, сомневался б я с ними до сих пор. Бог тя послал.
В это время в княжескую горницу смело вошел статный красивый юноша в богатых, искусной работы доспехах.
– Димитрий! Крестный это твой, игумен Григорий! Чего стоишь столбом, подойди к крестному!
Парень, пристально взглянув чистыми голубыми глазами на Григория, склонил под благословляющую длань густую шапку золотистых кудрей и приложился к руке монаха.
– Проводи, Димитрий, отца игумена отдохнуть, покорми с дороги! – озабоченно хмуря брови, приказал Юрий. – Да кликни сюда бояр и воеводу. Думу думать станем.
– Опять… – вздохнул Шемяка, придерживая Григория за рукав в темном узком переходе. – Совет держать собрался, а меня с молодшей дружиной обратно в Галич посылает. Не удержать отцу великий стол, духу не хватит!
При входе в светелку в ласковых глазах крестника Григорий успел увидеть что-то такое, что испугало его и встревожило. Но, может, показалось… Димитрий сам слил воду крестному умыться, заботливо уложил отдыхать, послал слугу за ужином. Вроде и успокоил напоследок:
– С московитами миром кончим…
Едва Шемяка вышел, как Григорий словно в черную бездонную яму провалился… Проснулся он непривычно, около полудни: дальняя дорога, тяготы и передряги дали себя знать. На столе стояла в блюдах тщательно укутанная полотенцами снедь – вспомнилось сразу об ужине, Шемякой обещанном. Григорий спал не раздеваясь и, лишь отряхнув слегка подрясник, встал на молитву. Когда сел за стол утолить разыгравшийся голод, в светелку заглянула старушка-ключница иль нянька, наверное.
– Как почивалось, батюшко? – спросила ласково.
– Слава Богу! – ответствовал игумен, откинув с глиняного блюда укутку и дивясь угощению – парочке жареных цыплят: – Монахи мяса не вкушают. Не знает, что ли, княжич?
– Что с Шемяки возьмешь, ровно бусурман. – поджала губы старушка. – И тебя, отче, хотел, видать, голубками убиенными попотчевать, честь оказать. Любимое лакомство у безбожника. Сизарей, почитай, по всей Москве для него ловили.
– Крестничек…
Григорий, отодвинув в сторону блюдо с голубями, прислушивался к шуму, доносившемуся с улицы. Он становился все явственней.
– Московиты радуются. Галичане ночью снялись и ушли тайком из города.
Ключница еще хотела что-то добавить, но в сенях вдруг загрохотали чьи-то тяжелые шаги.
– Где монах?
Ратник в дверях отвесил игумену поясной поклон.
– Князь наш Василий Васильевич тебя, честный отче, требует! У крыльца смиренно ожидает.
Юноша, чем-то неуловимо схожий с Шемякой, соскочил с коня и подошел к Григорию, спустившемуся с крыльца.
– Какой ты, отче… По одному слову твоему вороги мои заклятые из Москвы сбегли. Проси чего хочешь! – князь смотрел на игумена с восхищением и в то же время с плохо скрываемой завистью.
