Молодая медсестра подходит к нему и ровным голосом интересуется, как идут дела.
– Кровь всё идёт, – сквозь зубы отвечает Шуго. – И долго мне ещё?
– Как получится, – хмурится она.
Понятное дело, ей тоже не до сентиментальностей. Если рыдать над каждым умирающим, то долго не протянешь. А ещё все они недолюбливают военных. Кого ещё винить в том, что сейчас все они переживают такие сложные времена? Кто ещё виноват в этом? Войну проиграли, отдали свою землю на растерзание, опозорили нацию на ближайшее столетие – и всё это люди в форме и сапогах. И неважно, где они несли службу.
Однако сейчас ему всё равно. Всё, о чем он может думать – это то, что он жутко опаздывает. Кто знает, что сейчас творится с Гён Ран?
Проходит ещё два дня, и та же самая медсестра подходит к нему рано утром. На её лице сияет непривычно искренняя и широкая улыбка.
Обычно Шуго предпочитает не разговаривать с людьми без лишней надобности, но сейчас просто не может удержаться. Всё-таки любопытство свойственно всем нам в равной степени, просто не все могут удержать свои порывы.
– Что-нибудь случилось? – спрашивает он.
Вопрос звучит так, словно он осведомляется о несчастье, но на самом деле, хочет узнать, что хорошего могло случиться за одну ночь. В этом городе теперь почти не происходит ничего хорошего. По крайней мере, с тех пор, как он здесь, Шуго ничего такого не помнит.
– Вчера ночью до нас дошла помощь из Кобе. Прислали целый грузовик акатинки
[4]
.
Кавада устало прикрывает глаза и тихо осведомляется:
– Полагаете, что акатинка поможет больным не умереть раньше срока?
Медсестра ничего не отвечает, только молча поправляет ему подушку и вздыхает.
Как ни странно, но именно после этого Кавада пошёл на поправку. Благодарить ли акатинку или молодой организм, а может быть все вместе вкупе с тем, что на момент взрыва его не было в городе, но Шуго действительно стал выздоравливать. На это потребовалась полная неделя, но размышляя о том, что он вообще мог погибнуть, капитан приходит к выводу, что ему ещё повезло. Сейчас всё позади. Неважно, рано или поздно, но он доберётся до корейского берега и выполнит обещание.
Через два дня после освобождения Гён Ран поняла, что показывать детей ей не собираются. Соседка ни словом не обмолвилась о том, где живёт её сестра, а потому идти и искать малышей она не может. Приходится ждать, стиснув зубы и работая вместе со всеми остальными на поле. К концу второго дня она уже подумывает о том, что должна бы броситься на соседку с кулаками и выбить у неё нужные сведения, но в это время к ней заходит целая делегация из бывших соседей и близких.
Они знают о том, что она жила в доме капитана Кавады. Они все его ненавидят. Как она могла? О чём она думала? Разве не ради свободы её мама отдала свою жизнь?
Гён Ран слушает, опустив голову и закрыв глаза. Что она может сказать в своё оправдание? Как им объяснить? Да и стоит ли?
Теперь, только теперь в ней поднимается обида на мать. Этим людям не объяснишь, что во всём виноваты необдуманные решения Ёнг Хи. Ведь начинала все это не Гён Ран, верно? Если бы японцы пришли хотя бы на день позже! Если бы она успела перепрятать повстанцев! Всё могло быть совсем иначе. Но кому это можно сказать? Заварив всю эту кашу, Ёнг Хи ушла героиней в глазах селян, а Гён Ран, которая пыталась всего лишь выжить и встретиться со своими малышами, стала предательницей.
Оказывается, они все отлично помнят, что она с самого детства такая – ненадёжная гадкая девчонка, которая в любой момент может предать всех, кто рядом с ней. Как она могла согласиться на проживание с японским капитаном? С тем, кто мучил жителей деревни, держал их в страхе и устанавливал свои дикие порядки? Ведь её мама, считая, что дочь попала в застенки и теперь мучается от пыток и издевательств, покончила жизнь самоубийством. А она, оказывается, и не страдала вовсе. Разве ей не стыдно?
Кому расскажешь о тех днях, когда ей не давали спать и есть? Будто это что-то изменит. И аргумент «Я всего лишь хотела остаться в живых» выглядит тусклым и неубедительным. Через час допросов и обвинений ей уже и впрямь кажется, что лучше ей было действительно умереть. Может быть, они и правы? Может быть, так было бы лучше? Ах, если бы можно было повернуть время вспять!
Голова постепенно тяжелеет, и знакомое оцепенение, которое накатывало на Гён Ран после долгих и однообразных японских допросов, возвращается к ней уже в собственном доме. Она бы уже отключилась, но единственная мысль, которая огоньком горит на краю сознания, не отпускает её. Она не увидит младших. Ей просто не позволят. Никогда.
Получается, всё было напрасно? Это что же, выходит, что она зря цеплялась за свою жизнь? Гён Ран устало зажмуривается, пытаясь отогнать неприятные мысли.
Может быть, надежда и умирает последней, но после трёх часов непрерывных обвинений, даже она начинает исчезать.
Самое страшное заключается в том, что вокруг неё находятся люди, от которых и сбежать некуда. Отсиживаясь в сырой камере, Гён Ран продолжала надеяться на то, что этот кошмар может закончиться. Да и получать угрозы от врагов куда проще, чем сносить обвинения тех, кто живёт по соседству. Ещё три дня ей позволяют ходить на поле вместе с остальными, но теперь многое изменилось. С ней не разговаривают. Бойкот? Гён Ран невесело ухмыляется. Могли бы и не напрягаться, всё равно ей уже жизнь не мила. Скорее бы вернулся Кавада.
Может, это и глупо, но она ждёт его возвращения. Пусть все беды начались из-за него (да, она все-таки считает его виноватым, пусть и только отчасти), но ведь он обещал вернуться. Может быть, там, на чужой земле ей будет легче сносить трудности.
Даже не разговаривая с остальными, Гён Ран понимает, что в деревне нашлось ещё три человека, которым объявлен бойкот. Все они находятся на виду у остальных – словно в аквариуме. Что же делать?
Первая женщина, по мнению остальных, предала собственного мужа. В чём именно заключалось предательство, Гён Ран не понимает. Да и время ли сейчас разбираться? Постепенно детали проясняются, особенно после того, как они оказываются на соседних рисовых террасах.
Да, она действительно предала мужа. Как она это сделала? Очень просто – после того, как он попал в застенки, она бросила его родителей. Они не умерли с голоду – они ещё не настолько стары. Жалеет ли она? Нет, отчего-то ей не жаль. Гён Ран не задаёт вопросов, но женщина упрямо выкладывает ей всё, что только может сказать. Все знают, что она бросила родню мужа и ушла жить в свой заброшенный дом, равно как и знали о том, что он изменял ей всю недолгую супружескую жизнь. Как знали о том, что избивал её, оскорблял её родителей, пока те ещё были живы. Как знали о том, что они всей семьей держали её, словно рабыню. Все об этом знают.
Ещё одна женщина донесла на свою соседку. На такую же глупышку, какой была мать Гён Ран. Та укрывала в своём доме повстанцев, прекрасно зная о том, что в другой половине дома живёт семья с маленькими детьми. Когда пришли японцы, стали искать и допрашивать, глупая соседка быстро перепрятала людей в общий погреб. Стали разбираться, кому придется взять ответственность. Погреб общий, и забрать в застенки могли сразу всех, не разбирая родственных связей. Что ещё оставалось делать?
