Я заплакала в бессилии, кусая губы, и вдруг поймала себя на
мысли, что отказывалась верить в то, что до жути обгорелый труп передо мной —
это Глеб. Все во мне протестовало, точно это злая шутка, которая ни при каких
обстоятельствах не может быть правдой.
— Это не он! — решила я, не сразу сообразив, что
кричу, а потом наступило спасительное беспамятство.
Когда я пришла в себя, за окном шел дождь. Я лежала на
кушетке, надо мной склонился врач и монотонно что-то говорил. Я не очень-то
слушала, боязливо косилась за его спину, где угадывалась дверь, и мысленно
повторяла: “Это не Глеб. Я же знаю, это не он”.
Мысль эта помогла мне собраться с силами. Я сделалась очень
спокойной и даже договорилась с женщинами обо всем необходимом. “Это не имеет
никакого отношения к Глебу”, — думала я при этом и поторопилась уйти. Я
почти смогла убедить себя в том, что так оно и есть на самом деле, но,
вернувшись домой и собирая его вещи, я вновь почувствовала страшную тоску и
отчаяние, и никакие спасительные мысли мне уже не помогали. Я каталась по полу
и выла, отбрасывала прочь костюм, и зарывалась в него лицом, и вновь
отбрасывала, и, как в бреду, твердила:
— Господи, господи… — не зная, что просить у бога.
Телефонный звонок прозвучал в осиротевшей квартире как
набат. Я бросилась к телефону с нелепой мыслью, что труп в морге в самом деле
кто-то другой, что все как-нибудь разъяснится и Глеб, живой и невредимый, вдруг
скажет: “Как дела, дорогая?”
— Полина… — Голос звучал испуганно. — Это Володя.
Можно, мы приедем?
— Да, — ответила я разочарованно и бросила трубку,
жалея, что согласилась, мне никто не был нужен, никто, никто…
Они приехали очень быстро, должно быть, звонили уже по
дороге. Я пошла открывать и увидела Володю с женой, ее звали Светлана. Владимир
Сергеевич Калганов был нашим адвокатом, его рекомендовал нам один мой знакомый.
Володя оказался не только хорошим адвокатом, но и приятным человеком, и мы
очень скоро подружились. Светлана, с красными от слез глазами, молча обняла
меня и всхлипнула. Мне же это безмолвное выражение соболезнования было
неприятно и даже тягостно. Впрочем, неизвестно, как бы я вела себя в подобной
ситуации.
Я попыталась взять себя в руки, боясь, что позволю себе
что-нибудь резкое и совершенно несправедливое в адрес моих друзей.
— Даже не знаю, что сказать, — пробормотал
Володя. — Это… это как гром среди ясного неба. Я узнал полчаса назад.
Почему ты не позвонила?
— Прости, — покачала я головой, — я плохо
соображаю, что нужно делать. Вот собрала вещи, — кивнула я на кресло и
зарыдала. Светлана бросилась ко мне, а Володя с потерянным видом пялился на
костюм моего мужа.
Через какое-то время я понемногу успокоилась, Света заварила
чай, и мы устроились в гостиной.
— Все, что связано с похоронами, — хмуро начал
Володя, — я беру на себя. И не спорь. Так будет лучше. Экспертизу провели…
можно забрать тело… Прости, что я говорю все это… — Он закрыл глаза ладонью,
точно желая избавиться от наваждения. — Ты знаешь, что Глеб завещал себя
кремировать?
— Что? — нахмурилась я.
— Он хотел, чтобы его кремировали. Такова его воля,
выраженная в завещании, которое хранится у меня.
— Но почему? — пробормотала я, сама толком не
зная, кому адресован этот вопрос.
— Я тебя понимаю, — кивнул Володя. — Решать,
конечно, тебе. Но его волю я обязан…
— Если Глеб хотел этого… — растерялась я, закрыла лицо
руками и беззвучно зарыдала.
— Тебе лучше пожить у нас, — обнимая меня, сказала
Светлана.
— Нет, — резко ответила я. — Нет. Я хочу
побыть одна. Извините. Обо мне не беспокойтесь, все в порядке… Только надо
свыкнуться с мыслью…
Света заплакала, в глазах ее мужа тоже стояли слезы. Я торопливо
отвернулась.
Они ушли уже за полночь, так и не уговорив меня поехать к
ним. На предложение остаться у меня я тоже ответила отказом. Мне хотелось
побыть одной, отдаться своему горю, выть и кричать, не сдерживая себя. Иначе
можно лишиться разума.
Где-то около двух, когда я сидела на полу, раскачиваясь из
стороны в сторону и тоненько поскуливая, зазвонил телефон.
— Ты не спишь? — виновато спросил Володя.
— Нет.
— Я вот что хотел… надо сообщить родственникам. Этим
может заняться Светлана. Она приедет утром. Хорошо?
— Да-да, спасибо, — поспешно ответила я и бросила
трубку.
Потом поднялась и прошла в комнату Глеба.
“Родственники, — крутилось в голове, — родственники…” Насколько мне
известно, родственников у него не было. Мать умерла шесть лет назад, другой родни
просто не наблюдалось, если не считать отчима, с которым Глеб, кажется,
поддерживал отношения. Я должна ему сообщить. Он живет в Екатеринбурге. Где-то
в бумагах Глеба наверняка должен быть адрес. Я села за стол, выдвинула верхний
ящик и достала записную книжку, судя по записям, муж начал ее всего месяц
назад. Другой в столе не оказалось. Счета, кипа ненужных бумаг: гарантия на
телевизор и прочая чушь, страховки, потрепанный фантастический роман и пособие
начинающему рыболову. Никаких личных записей или просто клочка бумаги с
телефонным номером. Не помню, чтобы Глеб получал письма или кому-то звонил, я
имею в виду своих личных знакомых. Только отчиму. Но и с ним при мне не
разговаривал, просто сообщал: “Пойду позвоню отчиму”. Навестить же отчима никогда
не предлагал, да мне бы и в голову не пришло ехать в Екатеринбург…
Я еще немного порылась в бумагах. Ничего существенного.
Что-то вроде беспокойства закралось мне в душу: должно же было хоть что-то
остаться. Впрочем, если заглянуть в мой стол, вряд ли там обнаружится что-то
интересное. Никаких писем и открыток, потому что родственников у меня тоже нет.
А телефоны и адреса общих знакомых в электронной книжке в прихожей.
Я потерянно оглядела комнату. Наша свадебная фотография на
тумбочке. Ее сделали, когда мы выходили из загса, обычный любительский снимок.
Я уткнула нос в букет цветов так, что лица почти не видно, Глеб в этот момент
повернул голову ко мне, и на фото его лицо неузнаваемо. Часть щеки и затылок.
Это единственная фотография. Я терпеть не могу фотографироваться, и Глеб,
по-моему, этого тоже не любил. Отправляясь в загс, ни о видеокамере, ни о
фотографиях он не позаботился. Володя, узнав об этом, расстроился и поймал
какого-то самодеятельного фотографа. Теперь фотография — это все, что осталось
у меня на память.
