Несколько часов спустя ко мне является Франсуа. Он тоже сразу понял размеры бедствия, но у него есть одно бесценное качество: никогда не зацикливаться на том, что сделано, а смотреть вперед. И думать, каким образом выйти из положения. Это единственное, чем он озабочен. У меня нет никаких соображений. Он очень сердит, сообщает, что останется в Елисейском дворце ужинать со своими детьми, а мне велит возвращаться вместе с моим сыном на улицу Коши. Без него. Я не возражаю.
На следующий день Франсуа приезжает ко мне, в нашу квартиру; он все еще зол на меня и почти не разговаривает, замкнувшись в одном из своих молчаний, которые причиняют мне такую боль. Я ненавижу эти вечера, когда мы сидим врозь, как чужие — два одиночества. Понимает ли он, что творит?
Завтра второй тур выборов. И он, и его советники боятся негативного влияния моего твита на результаты. Комментарии всех журналистов и «великих экспертов» в области политических прогнозов единодушны: мои 125 знаков будут стоить Социалистической партии как минимум пятидесяти мест в парламенте.
Несмотря на раздражение, Франсуа сдержал слово, данное моему младшему сыну — пойти втроем поужинать в некий ресторан, который он хотел нам показать. Франсуа мог бы отменить этот поход, и я его поняла бы, Леонар тоже. Но Франсуа в течение семи лет видел, как растет мой мальчик. Он знал его с детства, и они отлично ладили. Словом, он хотел доставить ему это удовольствие и выполнил обещание. К счастью, Леонар оживляет застольную беседу, а я несколько раз ловлю потерянный взгляд Франсуа и понимаю, какую беду навлекла на его голову.
Говорю ему, что готова принести публичные извинения. Он отказывается, он больше не хочет моих выступлений. Боится, что это снова раздует пламя. Но угли еще не погасли: огонь жив и будет гореть долго. Да, мне следовало бы послушаться своей интуиции и официально извиниться.
А пока я посылаю эсэмэски с извинениями двоим из его детей. Старший, Томà, отвечает мне — правда, довольно жестко — и между строк дает понять, в чем корень проблемы: он еще не смирился с разрывом своих родителей, как и его брат и обе сестры, как большинство детей, у которых один из родителей вступил в новый брак. Да, мы попали в запутанную семейную передрягу.
На следующий день мы с Франсуа отправляемся на выставку живописи, расположенную в двух шагах от Елисейского дворца. Разумеется, без всяких объяснений между нами. Он держится отчужденно. До понедельника я редко вижу его, он проводит почти все время в Елисейском дворце. А когда мы остаемся наедине, говорит только о моем «отрицательном имидже». Боится, как бы он не бросил тень на него самого. Думает только о себе.
— А как же я? Ты вспомни, каков был твой имидж, когда я тебя полюбила. Если бы я руководствовалась твоей тогдашней «популярностью», я бы никогда не влюбилась в тебя.
В 2005–2006 годах его рейтинг был настолько низок, что даже не учитывался аналитическими центрами. В день второго тура меня в Елисейский дворец не пригласили, но я даже не ропщу. Сижу одна на улице Коши. Мы обмениваемся эсэмэсками, когда он получает первые данные по голосованию. И по его тону я чувствую, что он слегка повеселел. Результаты оказались лучше, чем ожидалось еще до моего твита. Мой проступок никак не повлиял на рейтинг Социалистической партии. Сеголен Руаяль не избрана; впрочем, ее низкий результат в первом туре и не давал ей никаких шансов. Как и на президентских выборах 2007-го.
Несмотря на прекрасные общие результаты президентской партии, я не получаю особой поддержки в последующие дни. Победа СП была ожидаемой, и мой твит скорее пощекотал нервы прессе, чем вызвал настоящую бурю. Судя по газетам, Сеголен Руаяль — жертва низкой интриги, а не злосчастной перестановки кандидатов. В глазах СМИ и общественности в ее провале виновата я — виновата в том, что вмешалась в политику из личной неприязни, виновата в разногласиях с президентом, с которым делю жизнь, виновата в необоснованной ревности. Похитительница мужей, разрушительница семей, злобная, мстительная, истеричная баба. Ну и так далее. Я снова прошу у Франсуа разрешения публично извиниться. В ответ — отказ.
Пытаюсь укрыться от этого вселенского осуждения. Рву все связи. Изолирую себя от внешнего мира. Иногда мне приходят послания с советом: «Главное, не читай эту статью!», и от этого мне еще тяжелее. Либо я следую совету и тогда воображаю самое худшее. Либо все-таки читаю, и это приводит меня в шок. Вдобавок приходится выслушивать нотации от высших лиц государства и руководителей СП.
Они соревнуются в жестокости формулировок в мой адрес — премьер-министр, самый перспективный кандидат в председатели Национального собрания, первый секретарь партии и даже давний близкий друг Франсуа… всех уж и не упомню. Мне знакомы политические игры. Я пятнадцать лет проработала журналисткой в этой области. И знаю, что ни один из них не осмелился бы на это без санкции Франсуа. Позже одна из моих подруг произнесет ужасную фразу:
— Да сам Олланд и подал сигнал к травле.
Была ли я когда-нибудь так одинока? Гнев Франсуа слегка утих после второго тура, окончившегося для левых благоприятно, но он по-прежнему держался отчужденно. Не могу понять, отчего эти политические деятели с таким садистским удовольствием драматизируют ситуацию и не желают думать ни о чем другом. Каждый день кто-нибудь из них подливает масла в огонь.
Чтобы не утонуть в этом море ненависти, я все чаще укрываюсь в Версальском парке и до одури гоняю на велосипеде. В эти дни я отнюдь не уверена, что снова попаду в Елисейский дворец. Меня одолевают черные мысли, настроение хуже некуда. Но я должна держаться: сейчас двое моих сыновей сдают выпускные экзамены. Эти экзамены проходят как раз в то время, когда на их мать объявлена охота, когда все газетные киоски пестреют заголовками, один безжалостней другого. Какое же преступление я совершила? Мне инкриминируют вмешательство в личную и общественную жизнь. Это правда. Но разве я это начала? Разве Франсуа Олланд не поддержал только одного кандидата — мать своих детей? Нет, он не сделал бы этого ни для кого другого. Это он примешивает свои личные интересы к политике.
Однако своим твитом я оскорбила неприкосновенную святыню — мать. Я тоже мать, просто мои дети — не родные дети президента. Но это не считается. Пройдет несколько месяцев, и один политолог даст мне совет: покажите народу своих детей! Он объяснит мне мой промах: французы никогда не видели меня вместе с ними. «Несколько умело поданных семейных фотографий, — говорит он, — смогут склонить в вашу пользу общественное мнение, и образ матери семейства затмит образ любовницы в худшем смысле этого слова». Разумеется, я отвергну эту комедию и не стану использовать своих детей для улучшения собственного имиджа.
Но, несмотря на всеобщее осуждение, некоторые женщины из правительства встали на мою защиту. Их поддержка тронула меня до глубины души. Одна из них, Ямина Бенгиги, даже сообщила мне, что в предместьях я стала символом свободы. Молодые девушки одобряют меня за то, что я отринула «закон послушания». Для меня это неожиданность, но когда я наконец осмелилась выйти на улицу, то и в самом деле смогла убедиться в симпатии и поддержке, которую мне выражали многие девушки и женщины разной этнической принадлежности.
