На вторую неделю меня переселили в другой кабинет, в пару к женщине по имени Морин, с которой мы вскоре подружились, и уже к третьей неделе я понял, насколько это замечательно – оказаться в таком месте, где люди меня не боятся.
Нынче идет четвертая неделя моей работы, и это утро – конец моего испытательного срока, момент истины. Чтобы успокоить меня перед предстоящей встречей с профессором Алант, Эрика везет меня через весь кампус пить кофе. Мы с ней стали добрыми друзьями. Прекрасное весеннее утро. Деревья отяжелели от цветов, и у нас над головами раскинулось ярко-голубое небо.
– Как думаешь, получишь ты эту работу? – спрашивает Эрика.
У меня на коленях лежит большой ламинированный лист бумаги, на котором напечатаны буквы алфавита. На нем также изображены часто используемые слова и фразы, вроде «спасибо» и «я хочу». Теперь я часто пользуюсь этой доской, поскольку стал лучше разбираться в буквах, а компьютер возить с собой не всегда удобно. Однако грамотность не относится к точным наукам, и хотя мне до сих пор трудно читать, писать (то есть в моем случае составлять слова по буквам) почему-то намного проще; сам не знаю почему.
Возможно, в том-то и дело, что при письме слова составляешь из отдельных букв и не надо распознавать целую вереницу символов, которые сливаются вместе, создавая слово, когда читаешь.
– Надеюсь, – отвечаю я Эрике, поочередно указывая нужные буквы. – Очень надеюсь.
– Думаю, ты ее получишь.
– Почему?
– Потому что ты блестящий интеллектуал, Мартин!
Я в этом вовсе не уверен. Работа в офисе показала мне, насколько огромны пробелы в моих знаниях. Поскольку я не помню ничего из курса школьного обучения, мой мозг словно свалка, куда сброшены обрывки информации, и я понятия не имею, откуда они взялись. Мне сейчас кажется, что во многих отношениях я отстал гораздо больше, чем полагал прежде.
Когда мы с Эрикой возвращаемся в Центр, мои мама и папа уже ждут нас там, и мы втроем отправляемся повидаться с профессором Алант.
– Я должна вам честно сказать, что в таких ситуациях, как ваша, часто ничего не получается, – говорит она, когда мы рассаживаемся за столом.
Сердце мое уходит в пятки.
– Но, несмотря на это, мы хотели бы предложить вам оплачиваемую работу здесь, Мартин, – с улыбкой продолжает профессор Алант. – Нам кажется, что вы можете оказать воистину неоценимую помощь в той работе, которой мы занимаемся, и мы предлагаем вам стать полноправным сотрудником, работающим раз в неделю. Как вам такая идея?
– Прекрасная новость! – восклицает мой отец. Он широко улыбается мне, мама тоже сияет от радости.
– Однако это предложение сопряжено с некоторыми условиями: поскольку вы будете полноправным сотрудником, вам нужно стать как можно более независимым, – добавляет профессор Алант. – Мы сделаем все, чтобы помочь вам этого добиться, но единственное, чем мы не можем вас обеспечить, – это электрической инвалидной коляской, которой вы смогли бы пользоваться самостоятельно. Сейчас вы пользуетесь механической коляской, которую кто-то должен толкать, но это не всегда возможно, если вы будете работать вместе с коллегами.
Я киваю в ответ на слова профессора Алант.
– Я говорю об этом, Мартин, потому что вы не сможете здесь работать, если вам придется во всем полагаться на помощь других сотрудников.
Я смотрю на родителей, мысленно молясь о том, чтобы они согласились.
– Мы понимаем, – говорит моя мать. – Я уверена, Мартин с радостью сделает все, что в его силах, чтобы помочь работе. Это место для него очень много значит.
Я киваю.
– И еще одно, – говорит профессор Алант. – Я думаю, что вам стоит задуматься о более профессиональном внешнем облике. Как насчет рубашки и брюк?
Я смотрю вниз, на свои привычные футболку и спортивные штаны. Мама молча открывает и закрывает рот, точно золотая рыбка.
– Вам кажется приемлемым это требование? – уточняет профессор Алант.
Мой палец упирается в однозначное слово на алфавитной доске.
– Да, – отвечаю я.
– Значит, договорились, – с улыбкой подытоживает она. – Добро пожаловать в команду, Мартин! С нетерпением буду ждать вас на следующей неделе.
Отец вывозит меня в холл, но никто из нас не заговаривает, пока мы не отходим от кабинета настолько, чтобы нас не было слышно.
– Одежда? – с недоверием в голосе восклицает мама. – А что не так с твоей одеждой? – В голосе ее звучит раздражение. Мама всегда сама покупала мне одежду, а я о ней вообще не думал.
– А ты слышал, как она сказала, что в подобных ситуациях обычно ничего не получается? – продолжает кипятиться мама. – Что она имела в виду?
– Наверно, она просто пыталась объяснить, что прием на работу людей с инвалидностью может представлять определенные трудности, – мягко говорит отец.
– Ну, ведь она никогда прежде не встречала таких людей, как Мартин? – уже почти кричит мама. – Если кто на это и способен, так именно он. Ты же покажешь им, дорогой, правда?
Мы приближаемся к входным дверям Центра, и родители смотрят на меня. Прошло почти два года с тех пор, как мы впервые прибыли сюда на тестирование.
– Что ж, пока, увидимся вечером, – говорит папа, чуть сильнее сжимая мое плечо и безмолвно выражая свое воодушевление.
– Ты же докажешь всем, кто в тебе сомневается, что они не правы, верно, сынок? – улыбаясь, говорит мама. – Я знаю, что докажешь!
Радость вскипает в моей душе, когда я смотрю на родителей. Надеюсь, они смогут мною гордиться.
25: Стоя в море
Когда я был призрачным мальчиком, мне лишь изредка доводилось заглянуть в отцовские чувства.
Однажды он пришел в гостиную, когда все остальные легли спать, и я почувствовал в темноте, что из него буквально сочится отчаяние.
– Мартин? – произнес он, глядя на меня.
Я, конечно, тогда не ответил, а отец сел в кресло и начал говорить. Глядя в окно на раскинувшуюся за ним ночь, он рассказывал мне о своем детстве в деревне.
Когда он был маленьким, мой дед, который всегда хотел быть фермером, в конечном счете вынужден был пойти работать на шахту. Но дед все равно пытался обеспечивать свою семью плодами собственных трудов: выращивал картофель, горох и лук, держал пчел. У него были коровы, благодаря которым в семье не было недостатка в молоке, сливках и сливочном масле.
Как-то одна корова спровоцировала моего отца на ребяческий акт яростного бунта, который он так и не смог забыть. И теперь в безмолвии ночи он рассказывал мне об этом.
– Я ударил одну из этих коров палкой, – тихо говорил папа. – Не помню, почему я это сделал, но я рассек ей веко. Мне не следовало так поступать.
