В тот момент Ким почувствовала себя очищенной, преображенной тем, что создавал Руана, и, когда увидела, что он открыл глаза и смотрит на нее, продолжая петь, она поняла, что последует дальше. Но в его присутствии она ничего не боялась: смотрела, как он поднял палец и, пользуясь им как лезвием, разрезал кожу на своем лице и предплечьях, нанес глубокие, длинные раны.
Кровь не потекла. Совсем, ни капли, хотя кожа разошлась по краям ран, и она видела внутри обнаженные нервы и артерии.
Он посмотрел на нее. Не испытывая страха, совершенно не страшась, охваченная стремлением оплакивать и искупить, Ким подняла руки и провела ногтями по щекам, а потом вдоль вен на руках, чувствуя, как расходится кожа под ее ногтями. Она была врачом и знала, что так можно убить.
Но этого не случилось. Из ее ран тоже не потекла кровь, хотя слезы продолжали литься из глаз. Слезы печали и благодарности за то, что Руана предложил ей это, что у него хватило сил сотворить магию такой глубины, что даже она, которая не принадлежала к народу параико и которая несла в себе столь глубокое горе и чувство вины, могла найти прощение в бескровных обрядах в присутствии мертвых.
Когда голос Руаны взлетел на последних нотах Каниора, Ким почувствовала, что раны ее закрываются, и, опустив взгляд на руки, увидела, что раны срослись, не оставив шрамов, и из самой глубины своего существа поблагодарила его за то, что он ей подарил. И тут она увидела огонь Бальрата. Хуже с ней еще ничего не случалось, даже когда она подняла Артура с его места успокоения в Авалоне, среди летних звезд. Воин был обречен волей Ткача на свою долгую судьбу, обречен восставать из мертвых и страдать во все времена и во всех мирах в расплату за убитых детей. Она нарушила его покой ужасным именем, брошенным с вершины холма, и ее собственное сердце едва не разорвалось от боли. Но не она определила его судьбу, это произошло давным-давно. Они с Бальратом ничего не создали, ничего не изменили. Она всего лишь принудила его, испытывая сожаление, делать то, чему он был предназначен.
Сейчас все было иначе, невообразимо хуже, так как вспыхнувшее кольцо сделало реальным образ из ее сна, и Ким наконец поняла, зачем она здесь. Чтобы освободить параико, да, но не только для этого. Как это могло произойти во время войны и именно с ней? Ее привело сюда кольцо, а Бальрат обладал призывающей силой. Силой дикой, не допускающей сожалений и жалости, признающей лишь требования войны, веления абсолютной необходимости.
Она пришла в Кат Мейгол, чтобы заставить выступить великанов. В самый необычайный момент их долгой истории, в час самого триумфального утверждения их сущности, она явилась, чтобы их изменить. Чтобы лишить их собственной природы и защиты, ей сопутствующей; чтобы их совратить; чтобы вывести их на битву. Несмотря на то, что мир вплетен в их душу. Несмотря на величие того, что только что сделал Руана, на тот бальзам, который он пролил на ее душу, на честь, которой он удостоил двух любимых ею людей из числа умерших.
Несмотря ни на что. Она была тем, чем была, а камень безумствовал, он требовал от нее погубить параико, чтобы они могли принять участие в войне против Могрима. Что они могли сделать, Ким не знала. Такой целительной ясности ей не было даровано. Ведь это чересчур облегчило бы ей задачу, не так ли? – с едкой горечью подумала она.
Ничто не должно облегчить ей задачу, и всем им тоже, поправила она себя. Она подумала об Артуре. О Поле на Древе Жизни. Об Исанне. О Кевине в снегу перед Дан Марой. О Финне и о Тэйборе, стоящем сейчас за ее спиной. Потом подумала о Дженнифер в Старкаше и о Дариене и заговорила:
– Руана, только Ткач и еще, возможно, Боги знают, смогу ли я получить прощение за то, что обязана сейчас сделать. – После звучного Каниора ее голос казался слишком слабым и хриплым. Он осквернял тишину. Руана смотрел на нее сверху и ничего не говорил, ждал. Он очень ослабел: Ким видела на его лице усталость.
Они все измучены слабостью и голодом, она это знала. Легкая добыча, прибавил с горечью ее внутренний голос. Она покачала головой, словно желая прогнать эти мысли. Она попыталась глотнуть, но во рту у нее пересохло. Она видела, что Руана смотрит на Бальрат. Камень жил, он принуждал ее.
– Возможно, ты еще пожалеешь, что пел ту спасительную песнь, чтобы позвать меня сюда. Но могло случиться и так, что Камень Войны привел бы меня сюда, даже если бы ты хранил молчание. Я не знаю. Знаю только, что пришла не только для того, чтобы освободить вас, но и для того, чтобы заставить вас спуститься с гор, данной мне властью кольца, и вступить в войну против Ракота Могрима.
Среди стоящих вокруг них параико раздался тихий ропот, но Ким смотрела только на Руану и видела, что выражение его серьезных глаз не изменилось. Он ответил очень тихо:
– Мы не можем идти воевать, Видящая. Мы не умеем сражаться и не умеем ненавидеть.
– Тогда я должна вас научить! – воскликнула она, горе охватило ее, а Камень Войны на руке вспыхнул так ярко, как никогда прежде.
Боль была настоящей. Глядя на свою руку, она увидела ее в окружении колеблющихся языков пламени, более яркого, чем пламя костров, на него почти невозможно было смотреть. Почти. Она должна была смотреть и смотрела. Бальрат был ее силой, дикой и безжалостной, но воля и знания принадлежали ей самой, и еще мудрость Видящей, необходимая для того, чтобы заставить эту силу действовать. Могло показаться, что камень ее принуждает, но она знала, что это не совсем так. Он реагировал на необходимость, на войну, на смутные образы из ее снов, но, чтобы освободить его могущество, нужна была ее воля. Поэтому она взвалила на плечи эту тяжесть, приняла цену могущества и, глядя в самое сердце огня, окутавшего ее руку, послала в него мысленный образ и смотрела, как Бальрат отразил его и сделал зримым в воздухе внутри круга параико. Образ, который должен был научить великанов ненавидеть и, таким образом, лишить их безгрешности.
То был образ Дженнифер Лоуэлл, которая была, как они теперь знали, Джиневрой, обнаженной и одинокой в Старкаше перед Могримом. Они увидели Разрушителя, огромного в своем плаще с капюшоном, лишенного лица, не считая глаз. Они увидели его изувеченную руку и как он держал эту руку над ее телом, чтобы капли черной крови обжигали ее там, куда падали, и жгучая боль самой Кимберли казалась ничтожной по сравнению с тем, что она видела. Они услышали слова Дженнифер, столь ослепительно вызывающие в этом ужасном месте, что сердце разрывалось слушая их, и грязный смех Могрима и увидели, как он упал на нее. Увидели, как он начал менять облики и услышали, что он говорил, и поняли, что он разрушает ее рассудок, чтобы найти новые способы пыток.
Это продолжалось очень долго. На Ким одна за другой накатывали волны тошноты, но она заставляла себя смотреть. Дженнифер побывала там, пережила это и уцелела, а теперь ужас этой картины лишал параико их общей души. Они не могли отвести взгляды, власть Бальрата вынуждала их смотреть, поэтому Ким тоже должна была смотреть. Кара в самом обычном из известных ей смыслов этого слова. Поиск искупления там, где его не могло быть. Но она смотрела. Увидела Блёда, гнома, когда он появился на сцене, и страдала за Брока, который вынужден был увидеть это окончательное предательство.
