Он стал ждать с терпением, которое тоже было для него новым. Наблюдал, как мелькают и колеблются тени на лесной подстилке и в листьях над головой. Прислушивался к шорохам леса. Пытался думать, понять себя и собственные желания. Однако ему трудно было сосредоточиться, потому что он кое-кого ждал.
А потом он услышал у себя за спиной иной звук. С сильно бьющимся сердцем, несмотря на всю внутреннюю готовность, он обернулся, одновременно опускаясь на колени, с опущенной головой.
– Ты можешь встать, – сказала Кинуин. – Ты должен знать лучше других, что ты можешь встать.
Он поднял глаза и снова увидел ее: в зеленом, как всегда, с луком в руке. С тем луком, из которого она чуть не убила его у пруда в роще Фалинн.
«Не обязательно всем умирать», – сказала она той ночью. И поэтому он остался жить и получил Рог, и его топор участвовал в битве, и он призвал Дикую Охоту. И снова вернулся сюда.
Богиня стояла перед ним, блистающая и великолепная, хоть и пригасившая сияние своего лица, чтобы он мог смотреть на нее и не ослепнуть.
Он поднялся, повинуясь ее приказу. Глубоко вздохнул, чтобы унять биение сердца, и сказал:
– Богиня, я пришел, чтобы вернуть подарок. – Он протянул руку с Рогом и с удовольствием увидел, что рука не дрожит. – Это слишком могущественная вещь для меня. Слишком большой властью она обладает, как мне кажется, чтобы принадлежать любому из смертных.
Кинуин улыбнулась, прекрасная и ужасная.
– Я предполагала, что ты придешь, – ответила она. – И ждала. Если бы ты не пришел, я бы сама пришла за тобой, перед тем как ты уйдешь. Я дала тебе больше, чем намеревалась, вместе с этим Рогом. – А потом прибавила более мягким тоном: – В том, что ты сказал, есть доля истины, Дэйвор, Носитель Топора. Он должен снова быть спрятан и подождать более подходящего случая через много лет. Через много-много лет.
– Без него мы погибли бы у Андеин, – тихо произнес Дэйв. – Разве это не свидетельствует о том, что этот случай тоже был подходящим?
Она снова улыбнулась, загадочная, своенравная. И сказала:
– Ты стал умнее с тех пор, как мы встречались. Возможно, мне будет жаль отпустить тебя.
На это ему нечего было ответить. Он протянул ей Рог, и она взяла его из руки Дэйва. Ее пальцы коснулись его ладони, и тогда он все же задрожал от благоговения и воспоминаний.
Она рассмеялась, низким, горловым смехом.
Дэйв почувствовал, что краснеет. Но ему надо было задать еще один вопрос, несмотря на ее смех. Через мгновение он спросил:
– Не будешь ли ты также сожалеть, если я останусь? Я уже давно пытаюсь принять решение. Мне кажется, я готов вернуться домой, но другая часть меня приходит в отчаяние при мысли об отъезде. – Он произнес эти слова как можно осторожнее, с большим достоинством, чем он в себе подозревал.
Она не рассмеялась. Богиня посмотрела на него странным взглядом, одновременно холодным и печальным. И покачала головой.
– Дэйв Мартынюк, – сказала она, – ты стал мудрее с той ночи в роще Фалинн. Я думала, ты знаешь ответ на этот вопрос без моей подсказки. Ты не можешь остаться, и тебе следовало знать, что ты не можешь этого сделать.
Что-то возникло перед мысленным взором Дэйва: образ, еще одно воспоминание. Как раз перед тем, как она снова заговорила, за полсекунды до того, как она ему сказала, он понял.
– Что я сказала тебе в ту ночь у пруда? – спросила она, и ее голос был прохладным и мягким, как сотканный шелк.
Он знал. Наверное, это скрывалось где-то в его подсознании все это время.
«Ни один человек из Фьонавара не может увидеть охоту Кинуин».
Вот что она тогда сказала. А он видел ее охоту. Он увидел, как она поразила оленя у залитого лунным светом пруда, и увидел, как олень встал после смерти, и как склонил голову перед Охотницей, и ушел обратно в лес.
«Ни один человек из Фьонавара…» Теперь Дэйв знал решение своей дилеммы: существовал всегда только один ответ.
Он отправится домой. Так пожелала Богиня. Только покинув Фьонавар, он может сохранить свою жизнь, только уехав, он может позволить ей не убивать его за то, что он видел.
Он ощутил в душе один острый укол боли, а затем боль прошла, оставив печаль, которую он всегда будет носить в себе, но и глубокую уверенность, что так и должно быть, потому что по-другому быть не могло. Если бы он не был пришельцем из другого мира, Кинуин не могла бы оставить его в живых; она не могла бы дать ему этот Рог. Богиня, как понял Дэйв в мгновенном озарении, тоже по-своему попала в ловушку своей природы, того, что она проповедовала.
И поэтому он должен уйти. Решать больше было нечего, все решено давным-давно, и эту истину он знал все время. Он еще раз вздохнул, глубоко и медленно. В лесу было очень тихо. Ни одна птица не пела.
Тогда он вспомнил еще кое-что и сказал:
– Я поклялся тебе той ночью в тот первый раз, что заплачу ту цену, которую нужно заплатить. Если ты сочтешь ее таковой, то мой отъезд, возможно, станет этой платой.
Она снова улыбнулась, на этот раз по-доброму.
– Я сочту ее таковой, – ответила богиня. – И никакой другой цены не потребую. Помни обо мне.
Лицо ее засветилось. Он открыл рот, но обнаружил, что не может говорить. После его и ее слов до него окончательно дошло: он уходит отсюда. Все это теперь останется в прошлом. Так нужно. Воспоминания – это все, что он унесет с собой обратно и пронесет через остаток дней.
В последний раз он опустился на колени перед Лучницей Кинуин. Она стояла неподвижно, как статуя, и смотрела на него сверху. Он встал и повернулся, чтобы уйти из теней и пятен света между деревьями.
– Постой! – сказала Богиня.
Он обернулся испуганно, не зная, что теперь от него потребуют. Она молча долго смотрела на него прежде, чем заговорить.
– Скажи, Дэйв Мартынюк, Дэйвор, Носитель Топора, если бы тебе позволили дать имя твоему сыну во Фьонаваре, ребенку-андейну, какое имя носил бы твой сын?
Она была такой прекрасной. И теперь в его глазах блестели слезы, и ее образ дрожал и расплывался перед ним, и что-то сияло в его душе, подобно луне.
Он помнил: ночь на кургане у Келидона, к югу от реки Адеин. Под звездами вернувшейся весны он лежал с Богиней на свежей зеленой траве.
Он понял. И в то мгновение, перед тем, как он заговорил, чтобы выразить свою внутреннюю радость, что-то хлынуло в его душу, что-то более яркое, чем лунный свет в его сердце или даже сияние лица Кинуин. Он понял, и там, на опушке Пендаранского леса, Дэйв наконец примирился с самим собой, с тем, чем он был прежде, со всей своей горечью, и с тем, чем он стал теперь.
– Богиня, – сказал он сквозь сжатое судорогой горло, – если бы такой ребенок родился и я бы мог дать ему имя, я бы назвал его Кевином. В честь моего друга.
