Что же касается аббата Сюррюга, в этом испытании он более чем когда-либо предстал сильной личностью, авторитетом для многих. Разочарование французского кюре поведением христиан находилось на высоте его веры, сильной и непоколебимой. Ведь даже католические священники бросили свои приходы, по примеру польских и немецких священнослужителей из соседнего прихода Святых Петра и Павла. Конечно, церковь их почти полностью сгорела, а большая часть прихожан разбежалась153. Но разве пастыри не должны заботиться обо всей своей пастве, сколь бы мала они ни была? Поведение собратьев разочаровало французского аббата. «Многие поляки уехали в Литву, – сообщил он архиепископу Могилевскому, – несколько немцев покинули горящий город. Преподобный отец Казимир Казинаковский вернулся, как говорят, на родину; преподобный отец Юнкурт, возглавлявший приход, переехал в Рязань, куда его позвало некоторое число католиков, дабы он давал им утешение; преподобный отец Мариус Дормаген с переносным алтарем обосновался в квартале Нюрнбергских торговцев на окраине Москвы; преподобный отец Гиацинт Волыниковский – единственный, кто остался в городе, чтобы нести помощь несчастным, которым она требуется, и служит в доме достопочтенного г-на Хильфердингера, бывшего синдика церкви Святых Петра и Павла. Я поспешил предложить и приказал доставить нашим возлюбленным братьям священные одежды, елей и все необходимое, чего они лишены, и неоднократно предоставлял в их распоряжение нашу церковь, всякий раз когда им требовалось отслужить службу или исполнить какую-либо священническую обязанность. Мое самое горячее желание – чтобы они воспользовались моими предложениями с той же быстротой, с какой они были им сделаны»154. Аббат Сюррюг был очень озабочен и человеческой бедой, и солидарностью, в его глазах естественной между католиками. Но это не мешало ему с тревогой думать о будущем. «Какая участь ждет католические приходы Москвы? – резонно спрашивал он себя. – Трудно и бесполезно говорить об этом; однако, учитывая состояние города и всего, что в нем заключено, каждый понимает, что положение этих приходов будет тяжелым и неопределенным». Пока что он старался поддерживать в городе религиозную жизнь, несмотря на страдания, испытываемые всеми.
Итак, он продолжал исполнять свои священнические обязанности, как и до пожара. «Наша служба Господу никогда не прерывалась, даже в самый разгар бедствия»155, – заявлял он с гордостью. На протяжении нескольких недель французской оккупации он ждал в своей церкви солдат наполеоновской армии – напрасно. Очень немногие солдаты исполняли религиозные обряды и просили встречи с французским священником, и то, в основном, для того чтобы окрестить ребенка, родившегося в ходе Русской кампании. Священник был расстроен, но похоже было, что дух Просвещения и революции оставил глубокий след в армии. «Четверо или пятеро офицеров из старинных французских фамилий присутствовали на службе, – признавал аббат. – Двое или трое исповедовались. Вы поймете, каков христианский дух этой армии, когда узнаете, что среди воинства, в котором при переходе через Неман было 400 000 человек, не нашлось бы и одного капеллана. За время их пребывания умерло более 12 000 человек, а я с положенными церемониями похоронил лишь одного офицера и слугу генерала Груши; все остальные, офицеры и солдаты, похоронены своими товарищами в ближайшем саду. Похоже, они не верят в будущую жизнь. Однажды я зашел в палату, где лежали раненые офицеры; все они рассказывали мне о своих физических нуждах, и ни один – о душевных скорбях, при том что на челе трети из них была написана близкая смерть. Я окрестил многих солдатских детей – это единственное таинство, которого они еще придерживались; и ко мне отнеслись с уважением. В остальном религия для них – лишь пустое слово»156. Человек церкви, он, как мы видим, был настроен пессимистично и не строил никаких иллюзий. То же самое говорил дипломат Ж. де Местр. «В Москве, – писал он в одном из своих писем, – ни один француз не появился в церкви за все шесть недель французского правления, за исключением (которое очень примечательно) пяти или шести офицеров, принадлежащих к старинным дворянским фамилиям Франции. Остальные, похоже, не имели ни малейшего представления о религии; некоторые, как мне передавали, спрашивали: «Что такое бог? Что вы хотите сказать?» И до крайности странным представляется то, что они все еще дорожили крещением, неизвестно почему. Все дети, родившиеся в эти шесть недель, были отнесены в церковь и окрещены»157. Трудно заглянуть в глубины человеческого сердца; привязанность к христианским ритуалам еще сохранялась у этих французских солдат, возможно, усиливаясь в трудные моменты жизни. А французская оккупация Москвы, продлившаяся шесть долгих недель, стала серьезным испытанием не только для их тел, но и для их душ.
Вынужденный коллаборационизм французов
Пока проживавшие в Москве французы понемногу приходили в себя после пожара, в городе организовалась наполеоновская администрация, призванная компенсировать отсутствие русских властей. Никакой власти в городе не было, а без нее затруднительно наводить порядок. Поэтому Наполеону пришлось принимать экстренные меры и в области обеспечения безопасности. «Император Наполеон, – рассказывал аббат Сюррюг, – который, как говорят, поначалу терпел грабежи только потому, что ими спасалось от огня то, что должно было пожрать пламя, особенно продовольствие, не мог скрыть сожаления при виде распущенности своих войск: он отдал самые строгие приказания, чтобы прекратить грабеж, а для нарушителей этого была введена смертная казнь»158. Десять из двадцати шести арестованных поджигателей были преданы военному суду и расстреляны 13/25 сентября. Остальным, из-за недостатка доказательств, сохранили жизнь, они оставались в тюрьме. Однако все эти меры не могли серьезно повлиять на разгул преступной стихии. «Много раз офицеры наказывали смертью непокорных солдат, – продолжал священник, – но этим не удавалось ничего добиться».
Тем временем император решил ввести должность комиссара полиции в каждом квартале и организовать новую городскую администрацию. Он пожелал предварительно посоветоваться с французами, членами колонии, много лет прожившими в Москве и поэтому хорошо знакомыми с менталитетом русских. Император не хотел совершать ошибок, он был осторожен. Таким образом, еще до своего возвращения в Кремль, в Петровском дворце, он разработал стратегию оккупационной политики. Он отправил гонца к г-же Шальме-Обер, известной в Москве коммерсантке и жене одного из сорока заложников, высланных в Сибирь. «Дом Шальме-Оберов пользовался в Москве большим уважением, – писал A. Домерг159. – Их магазины посещали представители самого высшего столичного общества. […] Образованность и широкие деловые связи этой дамы должны были придать большую важность сообщаемым ею сведениям. Г-жа Обер жила в походных условиях вместе с прочими погорельцами, когда к ней пришли от имени императора; ее костюм нес отпечаток лагерной жизни: поверх дамского платья на ней был надет редингот на меху». Представленная Наполеону, француженка первым делом сообщила ему размер своих личных потерь от пожара, достигающих суммы в 600 тысяч рублей, затем попросила у императора персональной помощи, прежде чем ответит на его вопросы. Беседа длилась около часа, и Наполеон очень внимательно выслушал ее ответы. Он расспрашивал ее о климате страны, об обычаях русских, о крепостном праве, прежде чем прямо спросить, каковы, по ее мнению, наилучшие методы для управления московитами. Женщина отвечала внешне охотно, возможно, этот допрос даже льстил ее самолюбию и должен был еще больше укрепить ее репутацию в Москве. А может быть, она просто не могла поступить иначе и подчинялась из страха. Француз Э. Дюпре де Сен-Мор говорил, что Наполеон отнесся к этой несчастной женщине скорее с презрением. «Он добродушно расспрашивал ее, – рассказывал он, – долго ли длится холод, которого все так боятся. Казалось, он желал приказать выпороть северные ветры, как некогда Ксеркс приказал высечь воды Геллеспонта. Допрос продолжался целый час; все ее рассказы о продолжительности и силе холодов он назвал баснями.» Каким бы ни было реальное содержание беседы, она свидетельствовала о полном непонимании между русской и западной цивилизациями. Также она показала страх, всегда подспудно существовавший у французских политических руководителей перед народом, который они все еще считали грубым и варварским. Тем не менее за XVIII век взаимные связи между двумя народами значительно развились. Сможет ли Наполеон действительно управиться с русскими? Это отнюдь не было очевидно. Статус оккупанта никогда не являлся легкой ношей…
