Временно поселившись у аббата Перрена, А. Домерг осознал – как мы помним – масштабы народного бедствия, вызванного пожаром 1812 года. Действительно, очень многие семьи в городе и в его окрестностях были разорены, как и он. Беспорядочно отступавшая французская армия не щадила деревень, оказавшихся на ее пути. И избы, и роскошные усадьбы аристократов в равной мере испытали на себе ярость солдат; многие из них были разграблены и сожжены. Так что у мужиков зачастую не было иного выбора, кроме как искать пристанище в огромном городе, пополняя тем самым ряды московских нищих. Но в самой Москве было недостаточно жилья для размещения такого потока беженцев, пышным цветом цвела спекуляция. Государственные учреждения захватывали свободные дома в ущерб бедным людям, выброшенным на улицу. Цены на жилье непрерывно росли, в некоторых случаях на сто процентов. Те же, чей городской дом сохранился, зачастую не имели средств для приведения его в порядок. Поэтому и спустя много месяцев после драмы 1812 года в городе сохранялись развалины.
Тем не менее пострадавшему от войны населению поступала помощь, идущая, в частности, от одной петербургской ассоциации, и даже из-за границы, в первую очередь, из Англии. В 1813 году специально для этой цели было создано Дамское общество под личным патронажем царицы. Однако, учитывая размеры бедствия, всего этого было явно не достаточно. Мало того – помощь распределялась неравномерно и неорганизованно; говорили, в этом деле царит произвол. «Ссуду тем, кто желал заново отстроить свои дома, давали лишь под большой залог, – рассказывал А. Домерг. – Земельные участки и здания, которые запланировано было на них возводить, не считались надежным залогом; это означало невозможность восстановления своих жилищ для бедняков». Одни из тех, кто лишились состояния, жили надеждой однажды вновь обрести крышу над головой.
Другие бродили по улицам, прося подаяние, страдая от холода, голода и отчаяния. Третьи обращались в религиозные организации, такие как французский приход, где нашел приют сам A. Домерг. «Поселившись у г-на аббата Перрена, я ежедневно видел, как приходили другие несчастные просить у него убежища и помощи. В таких условиях я посчитал, что мой долг – не злоупотреблять гостеприимством, предоставленным мне на время; я покинул дом настоятеля и положился на Провидение в поисках нового пристанища». Действительно, у француза имелись кое-какие денежные средства, к тому же он в любом случае не желал оставаться в Москве. Ему удалось найти жилье у немцев, чем он остался доволен, пускай там сыро и не было огня. Он не мог и не хотел жаловаться, когда многие москвичи жили в еще худших условиях. Тем не менее он попытался, насколько это представлялось возможным, отыскать своих должников, в первую очередь, отправился в Императорский театр, который должен ему около тысячи рублей. Он обратился к занимавшему в тот момент пост директора г-ну Маркову, однако его демарш кончился неудачей. Нынешний директор не ответил или, по крайней мере, не пожелал отвечать за прежнее руководство. Он заявил, что не может заплатить Домергу сумму, которую ему задолжали его предшественники. Француз вынужден был смириться с этим категоричным ответом и уйти таким же бедным, как раньше.
А что же другие французы, которые не ушли с отступающей наполеоновской армией? Многие ли из них жили и вели дела в Москве, которая раньше была такой динамичной и богатой? А. Домерг вспомнил некоего г-на Ламираля, бывшего балетмейстера русского театра, который также должен был ему денег. Он намеревался нанести ему визит, зная, что тот вернулся в Москву после долгих месяцев изгнания, как и он сам. «Но где найти смелость напомнить ему о том, – говорил Домерг, – когда он сам в беде? Так же, как и я, он все потерял, а его дом, чудом уцелевший при пожаре, заняли полицейские и не желали освобождать». Царь Александр I тем временем издал указ, согласно которому имущество сорока заложников должно быть возвращено им в кратчайшие сроки. Но этот указ, как и многие другие, не исполнялся. А. Домерг жаловался на это, обвиняя в бездействии полицию и другие московские власти, прямо покрываемые той же полицией и русским дворянством. «Мы были французами, без поддержки, без протекции; этого было больше чем достаточно, чтобы оправдать любой произвол против нас всемогущей полиции, злоупотреблениям которой втайне аплодировали все придерживавшиеся старого московского духа». При этом француз утверждал, что любит Москву и страдает от отношения русских к иностранцам! В его глазах царь не являлся подлинным самодержцем, потому что пребывал под прямым вредным влиянием аристократии. Он не чувствовал себя защищенным в этой огромной стране, в которой, тем не менее, прожил столько счастливых лет. В конце концов, к счастью для него, г-н Ламираль, несмотря на все трудности, все-таки получил себе свой дом и вернул часть долга А. Домергу. Тот из этой суммы отдал долг старику Жилле, который помог ему в ссылке в Нижнем Новгороде. Итак, все были квиты; счета оплачены, умы несколько успокоились. Для Домерга, проведшего в Москве три месяца, наступил наконец момент отъезда. 8/20 января 1815 года он навсегда покинул этот город без надежды когда-либо вернуться сюда.
Охота на коллаборационистов продолжается
Недели и месяцы, прошедшие после драмы 1812 года, не заставили забыть русские власти о сотрудничестве некоторых французов с оккупантами. Новая власть намерена была продолжать их преследование. Она собиралась успокоить раздражение против нее мерами, которые сама считала восстановлением справедливости и наведением порядка. Сам Ростопчин поддерживал эту политику, потому что, как он ясно говорил царю, война еще не окончена. Конечно, существовал императорский манифест от 30 августа 1814 года, объявлявший о восстановлении мира в Европе и тем самым амнистировавший всех осужденных. Но на местном уровне существовали совсем другие реалии. И результаты работы Следственной комиссии, организованной русскими в октябре 1812 года, не способствовали оптимизму французской колонии в Москве. Сенатский указ от 8 июля 1815 года перечислил более восьмидесяти иностранцев, в отношении которых правосудие продолжало действовать. Скоро на них обрушились наказания за измену и сотрудничество с врагом!215 Все подлежащие наказанию лица были разделены на три категории, в зависимости от степени их сотрудничества. К первой категории отнесли лиц, сотрудничавших с неприятелем добровольно; таковых двадцать два человека. Во вторую были объединены лица, которые сотрудничали с противником по принуждению – тридцать семь человек. Наконец, в третью категорию зачислили людей, в отношении которых существовали лишь подозрения; их двадцать один. К этим последним отнесены были многие лица, которые не занимали посты во французской оккупационной администрации, но чьи кандидатуры на эти посты рассматривались. Их имена оказались внесены в список. В тот период этого было достаточно, чтобы быть арестованным! В этом списке Пьер Пелль (или Паль), сын петербургского купца, фигурировал как секретарь муниципалитета; губернский секретарь Луи Визар – как помощник комиссара216; Оде де Сион, отставной подпоручик гвардейского Литовского полка, и, наконец, Василий Альм, хирург. Но очевидно, что наиболее тяжелое наказание понесли двадцать два обвиняемых в государственной измене. Из них комиссар Бушотт пострадал за свой доклад, представленный французским властям, в котором он излагал собственное мнение относительно необходимости принятия мер против русских раненых. Для русских измена здесь была очевидна, тем более что исходила она от иностранца, присягнувшего на верность царской империи. Он был сослан в Сибирь. Комиссары Д. Фабер, Ж. Визар и Ж. Лаланс, все трое, осуждены за вербовку сотрудников в наполеоновскую полицию, склонение жителей поставлять оккупантам продовольствие и, в целом, за попытки завоевать доверие органам управления, организованным Наполеоном. Некоторым удалось избежать строгого наказания, как, например, комиссарам и помощникам комиссаров: Мишелю Марку, Карлу Кусту, Франсуа Ребе, Жозефу Бекаделоли, Огюсту Гебелю и Андрею Конашевскому, поскольку они не присягали России. Их обязали лишь в кратчайший срок покинуть российскую территорию. Рядом с этими изобличенными коллаборационистами, исполнявшими четко определенные административные функции, находились другие иностранцы, привлеченные к ответственности за свою деятельность или за политическую позицию. Таков был случай некоего Гравея, коллежского секретаря, которого маршал Мортье, после вступления французской армии в Москву, отправил к Наполеону передать просьбы и пожелания московских французов.
