Но книгой, которая наиболее полно вписывалась в течение, названное «романом сострадания», вне всякого сомнения, являлась «Московская сирота, или Молодая гувернантка» Катрин Вуалле. Этот роман, опубликованный в 1841 году в «Христианской библиотеке», пользовался большим успехом и выдержал много переизданий вплоть до Первой мировой войны. Действие сюжета разворачивается в 1812–1813 годах; через приключения четырех главных героев (г-жи Обинской и ее дочери Жюльетт, раненого французского солдата Антуана и его жены, маркитантки Марианны) рассказывается о пожаре Москвы, отступлении из России, драматическом эпизоде на Березине и оккупации Парижа казаками. На протяжении всей книги героями руководят христианские и патриотические ценности, параллельно подчеркивается, что зло исходит от России. Не случайно маркитантку зовут Марианна, как символ родины-матери, вышедшей из народа и готовой на самопожертвование! Французские солдаты изображаются людьми добрыми, чуть ли не идеальными, в том числе и во время московского пожара. Этот роман представляет интерес не только для истории литературы, его успех говорит о том, как глубоко и надолго трагедия 1812 года ранила французов. На протяжении десятилетий, вплоть до начала ХХ века, этот роман поддерживал традиционно негативный образ русских у нескольких поколений его читателей. Но они также должны были понять, что их долг – перешагнуть через эту ненависть и эти страсти, чтобы подняться и строить новую Европу. И если родители были непосредственными жертвами 1812 года, то на детях лежала трудная обязанность восстановить франко-русские отношения. И разве сам роман мадам Вуалле не завершается примирением между двумя странами и двумя народами?
Царь Александр I решил предложить г-же Обинской некоторую сумму денег «в возмещение ее потерь и также в оплату земель, брошенных ею в городе Москве»237. Компенсация – это больше чем символ: это надежда на завтра, на новую страницу истории, которую предстоит написать. Но на это потребуется время, так как трудно забыть обиды, даже если кое-кто и вспоминает их с юмором. Художник Гюстав Доре, воспользовавшись началом в 1854 году Крымской войны, выпустил свою первую большую книгу «История Святой Руси», в которой, разумеется, коснулся и 1812 года. Его рисунки изображали крах Наполеона в России, тяготы холодной русской зимы, ужасы прошлого, не стершиеся из памяти и даже нарочно поддерживаемые в детях. Франко-русский союз, по крайней мере, в политическом плане, придет еще не скоро. Прошлое слишком сильно, слишком тяжело…
В это же время с русской стороны развивался национализм, берущий начало в наполеоновских войнах, а в первую очередь – в войне 1812 года. «Лубок», эти печатные картинки с текстом, пользующиеся популярностью в простом народе, подчеркивали это. Они уверенно заявляли, что русские победили Наполеона, что они изменили судьбу Европы238. Слава и гордость на их стороне. Это произвело впечатление на умы даже неграмотных. Литература также эксплуатировала наполеоновскую историю. В таких произведениях, как L’Invisible de la femme mystérieuse (1815), она предлагала новый образ России, более сильной и менее закомплексованной, по сравнению с Западом. Так зарождался «миф 1812 года», придающий смысл и силы русскому национальному единству. Однако шло сближение с Францией, даже тогда, когда русская «варварская империя» несколько отошла от чувства собственной неполноценности перед ней, свойственного ей до сих пор239 (!!! – ред.). Итак, на следующий день после войны 1812 года Россия XIX века ступила на противоречивый двойственный путь: славянского национализма с одной стороны и франко-русского сближения с другой, которые не всегда было легко примирить друг с другом.
А как французская колония в Москве отреагировала после 1812 года на эту новую реальность? Каковы были чувства этих людей, вернувшихся после драмы или же приехавших после нее? Как они переживали воспоминания о 1812 годе? Готовы ли они перевернуть страницу наполеоновских войн? Из поколения в поколение французы вспоминают жертв 1812 года, рассказывают о них, молятся за них и оплакивают их. Но время идет своим путем… В конце XIX века французская колония решила воздвигнуть памятный монумент, как гласят архивы прихода Сен-Луи-де-Франсэ: «Долгие годы после кровопролитных битв нашествия и жутких страданий отступления французская колония Москвы мечтала увековечить память этих бесчисленных жертв. Она приобрела участок земли на Немецком кладбище и установила там колонну240 с рельефным изображением креста Почетного легиона и следующими надписями: «Французским воинам, павшим в 1812 году». И ниже: «Установлено французской колонией в 1889 году». Открытие стеллы состоялось 15 октября 1889 года в присутствии всей колонии и многочисленных дипломатов. Также французы планировали соорудить памятную часовню, но проект был оставлен из-за отсутствия финансовых средств. Как бы то ни было, важно отметить время, прошедшее от войны до открытия памятника: более 75 лет! Все эти годы понадобились для того, чтобы залечить раны французской колонии в Москве. Долг памяти всегда требует времени, утишающего страсти и способствующего примирению. Кроме того, московские французы 1889 года, конечно, не хотели забывать прошлое, но они желали по-прежнему жить, работать и преуспевать там, где живут. Французская колония не умерла после пожара 1812 года. Она даже возродилась через былые страдания и нынешние трудности. Конечно, она отличалась от прошлой, но была не менее динамична и не меньше верила в будущее.
Новая французская колония, действительно, все больше и больше преуспевала в делах. Гувернеры-французы по-прежнему пользовались спросом в знатных русских семьях. Но поколения Старого режима, аристократы и священники, эмигрировавшие при революции, все чаще уступали место людям совсем другого социального происхождения, амбициозным в делах. Среди них встречались и бывшие солдаты 1812 года. Молодой Кропоткин вспоминал в начале 1850 годов своего московского гувернера, месье Пулена: «Во многих домах в Москве были тогда французы-гувернеры, обломки наполеоновской великой армии. Пулен тоже принадлежал к ней»241. Несомненно, что не все солдаты последовали с Наполеоном в его отступлении, некоторые предпочли дезертировать, возможно, избежав худшей участи. Некоторые нашли места гувернеров, другие стали содержателями гостиниц или рестораторами. Часто они открывали заведения высокого класса, которые со временем приобретали известность, как, к примеру, торговля предметами роскоши вокруг Кузнецкого моста. В 1826 году Ж.-Ф. Ансело не мог этого не отметить: «Кузнецкий мост, оккупированный французскими модистками, является местом встреч всех московских модниц, которые ежедневно навещают эти блистательные арсеналы кокетства»242. Скоро первые промышленники обосновались в Москве или поблизости, внося свой вклад в экономическое развитие и модернизацию города. Драма 1812 года не остановила французскую эмиграцию, она ее обновила. Ибо, как писал в 1843 году виконт Шарль д’Арленкур, «нет ничего более искреннего и более трогательного, чем московское гостеприимство. Петербург ослепляет, Москва привязывает. В Петербурге живут внешним блеском, в Москве живут чувствами»243. Именно чувства – причина того, что воспоминания о 1812 годе сохраняются в памяти. Они сохраняются как болезненная страница истории московских французов, но это, тем не менее, не мешает новой французской колонии расти и богатеть вместе с русскими и для пользы русских XIX века. Кто бы в это поверил несколько лет назад?
