Мы переглянулись с Олегом – и он развел руками.
– Хорошо, мы уедем. Но боюсь, очень скоро вы раскаетесь в этом. До свидания, Михаил Яковлевич.
Мы вышли из дома, оставив в квартире запах кислых щей, сели в малину.
– Он не поверил нам, что мы можем его защитить, – сказал я.
– Да, кажется, ты прав, – согласился Олег. – Но мы сделали все возможное, чтобы убедить его. Поехали, – сказал он сидящему за рулем охраннику.
За считанные секунды машина разогналась и понеслась в обратном направлении. Мы ехали молча, так как были подавлены бесплодным разговором. Как же можно запугать человека, если он не только наговаривает на своего друга и на себя, но и боится сказать даже одно слово правды.
Внезапно раздался противный скрежет экстренного торможения: я посмотрел в окно и увидел с бешеной скоростью удаляющийся от нас бампер «Волги».
– Она едва не врезалась нам в лоб, – сказал сидящий за рулем охранник. Его лицо было явно бледнее, чем обычно. – Там что пьяный шофер?
Мы снова помчались по разбитой дороге, от прыжков на которой не спасали даже отличные рессоры.
Внезапно Романов заорал.
– Разворачивайся и мчись назад! Быстрей, к дому Фабера.
Джип так резко развернулся, что я сильно ударился локтем о дверь. Но мне было не до боли, я был весь охвачен тревожным предчувствием. Почему мы среагировали так поздно?
Машина затормозила возле знакомого подъезда. Мы выскочили из нее и, перепрыгивая через ступеньки, помчались на второй этаж. Дверь в квартиру была распахнута; я первый ворвался в комнату – и замер на месте. Фабер лежал на полу, из его груди торчала рукоятка кинжала.
Сомнений не было, он был мертв.
Я был так ошеломлен открывшейся передо мной ужасной картиной, что даже не услышал сразу громкие вопли жены и детей. Олег бросился в ванную, отворил дверь, которая была закрыта на защелку, и выпустил пленников оттуда. Женщина, рыдая, бросилась к неподвижному телу мужа.
Расспрашивать ее о чем-то было абсолютно бесполезно, она находилась в полубессознательном состоянии. Несколько минут мы стояли неподвижно. Затем Олег достал мобильный телефон и стал набирать номер.
– Я звоню в милицию, – сказал он. – Произошло преступление, и мы должны заявить о нем. Иначе они обвинят нас в убийстве. Такой шанс они не упустят.
Только через два часа нам сказали, что мы можем быть свободными.
Я чувствовал себя как-то странно, у меня было ощущение, что это убили не Фабера, а меня. Его смерть потрясла меня и в тоже время вызвала какую-то странную апатию; мне не хотелось больше ничего делать, ни за что бороться; эту вакханалию убийств не остановить никакими силами.
Меня привезли в мою квартиру; едва я вошел в нее как без сил повалился на кровать.
– Хочешь что-нибудь выпить? – спросил Олег, внимательно наблюдая за мной. Я понимал, что расклеился, но мне было все равно, каким он меня видит.
– Давай, – сказал я.
Я ожидал, что он принесет водку или коньяк, но он принес два бокала виноградного сока.
– Это слишком слабый напиток для такой ситуации, – сказал я.
– Другого нельзя, через два часа у тебя митинг, ты должен быть в форме.
– К черту митинг, я схожу с дистанции. Пока я дойду до финиша, тут переколошматят еще массу народа.
– Если ты не дойдешь до финиша, переколошматят еще больше.
Я посмотрел на него; это был сильный аргумент и я даже удивился, что он привел его.
– Слушай, Олег, а ты умный парень. Почему ты не с ними, там ум тоже ценят. С твоими мозгами и мышцами ты бы мог бы стать главным у них «авторитетом». Это что случайность, что ты оказался в этой, а не в той машине? Подумай, еще не поздно сменить ее марку.
– Знаешь, за такие разговоры можно и схлопотать.
– Прости, я сам не свой. И все-таки, почему?
Олег посмотрел на меня и отхлебнул сок из бокала.
– Сколько себя помню, всегда защищал слабых. Так как в любой кампании я был самый сильный, то работы у меня было много; ко мне то и дело обращались за помощью. Я терпеть не мог крови; даже расплющенные носы вызывали у меня желание взять человека под свое покровительство. Ненавижу жестокость, никогда не понимал, почему ее так много в людях. Даже в детях. А ты как думаешь?
– Жестокость – это одна из форм сладострастия; несколько раз в жизни я ощущал это очень ярко. От этого чувства потом нелегко избавиться.
– Но ты же не стал жестоким, ты же никого не пытаешь, тебя убийства не возбуждают, а вызывают состояние прострации.
– Может, просто не успел почувствовать сладость убийства, не было благоприятных возможностей. Кто знает, что там внутри, – дотронулся я до своей груди.
– Нет, может, у нас и есть внутри какая-то доля жестокости, но ты и я всегда будем на другой стороне. Это в нас врожденное. Что-то мешает нам быть такими, как они. Ты бы мог вот так воткнуть нож в его грудь только для того, чтобы избежать ненужных признаний?
– Нет.
– В том-то все и дело. Мы как бы все поделены на два лагеря: одни могут, а другие не могут. И пока один из этих лагерей не победит, мы обречены бороться друг с другом. У нас нет иного выхода. Я это давно понял.
– А если погибнешь в этой борьбе? Как в песне: «Мы жертвою пали в борьбе роковой».
– Значит, судьба. От нее, говорят, не уйдешь.
– Погибают всегда лучшие.
Олег удивленно посмотрел на меня.
– Ты полагаешь?
– Эту фразу мне однажды Вознесенский сказал.
– Наверное, он прав, всякая гниль по кустам отсиживается, а лучшие лезут на рожон, в первые ряды идут. – Олег взглянул на часы. – Мы еще поговорим. А теперь тебе надо успокоиться, у тебя еще есть целый час до митинга.
Это был мой первый митинг во время предвыборной кампании. Я сам настоял, чтобы он состоялся на «Хуторке», хотя мой штаб возражал против этого намерения, предлагая для начала выбрать менее опасный район.
Но они не знали, с каким упрямцем имеют дело; может, это было и не лучшей моей чертой, но если я принимал решение, то редко его менял.
Митинг проходил в старом заводском дворце культуры. Хотя слово «Дворец» менее всего подходило для этого обшарпанного, давно забывшего о том, что такое кисти и краски сооружения. Когда-то мальчишкой я пару раз бывал тут на каких-то новогодних представлениях; мой отец последние годы своей трудовой карьеры работал на здешнем заводе главным инженером. Это была высший пик, на который он смог подняться в своей жизни. Но теперь я понимал, что даже это возвышение не примирило с ним мою мать.
Я почему-то был уверен, что придет не слишком много народу. Но когда я вошел в актовый зал, то в первые секунды был поражен; здесь не только не было ни одного свободного места, но люди стояли даже в проходах. Причем, людское половодье быстро прибывало – и вскоре народ уже толпился в коридоре. Пришлось выносить туда динамики, что вызвало небольшую задержку.
