Но водитель не торопится. Выйдя из кабины, он говорит:
– Приказ штаба дивизии брать в кузов не больше восьми человек. Троим придется сойти.
Мы переглядываемся. Али берет свой рюкзак и спрыгивает.
– Слезайте, парни, на следующей поедем.
Я сидел возле бортика и, опершись на него, спрыгиваю. Как сошел Асгар, я понятия не имею. Водитель садится в кабину, а кто-то из кузова кричит:
– Браток, браток! Ты рюкзак оставил!
Машина трогается, но мне успевают выбросить мой рюкзак, и я его ловлю. А коробку с пирожными Али держит перед грудью и замечает:
– Хорошо, что эту не оставили!
Подъезжает еще один пикап, и мы ему даже не машем, он сам останавливается. Все трое запрыгиваем в кузов. Али с азартом кричит:
– Поехали! Поехали…
Я смотрю в заднее окошко кабины. И водитель смотрит на нас в зеркало заднего вида, потом выходит. Его длинные волосы всклокочены и частично закрывают костлявое лицо. Лицо его покрыто слоем пыли, от чего ресницы белесые. Одной ногой он стоит на подножке, рука в бок, другая рука опирается на дверцу. И манерным тоном объявляет нам:
– Прошу их высочества сойти… Я опаздываю, прошу вниз, у меня работа есть.
Мы смотрим на него в замешательстве. Его глаза сужаются, и, садясь в кабину, он повторяет:
– Покорно прошу выйти из кузова.
Али берет коробку с пирожными и бормочет:
– Машина, похоже, в его частной собственности.
Мы спрыгиваем. Стоим растерянно и ждем, пока уедет. Но водитель, нагнувшись, открывает дверцу с нашей стороны и громко говорит:
– Садитесь, наконец, я же сказал: опаздываю.
Мы залезаем в кабину: хотя и тесно, но кое-как помещаемся. Водитель с силой врубает скорость и спрашивает:
– Скажите, когда кабина пустая, разве садятся в кузов? Это же Господу обида, класс человека понижается…
Он едет по краю асфальтового шоссе. Я всматриваюсь в его лицо. Оно высохшее, худощавое, ворот рубахи цвета хаки расстегнут, и оттуда торчат курчавые волосы на груди. Арафатка
[11]
, чаще всего черно-белая в клеточку, у него имеет рисунок в форме черно-белых цветков. Платок свободно болтается на плечах. С рулем машины этот водитель просто играет и напевает что-то негромко, и пальцем отбивает ритм. Я замечаю татуировку между его большим и указательным пальцами; присматриваюсь и читаю: «Я люблю тебя, мама». Мне становится смешно, и он это замечает, спрашивает:
– Похоже, вы все только что сюда прибыли?
– Ну да, – отвечаю я. – Кроме вот него, – и указываю пальцем на Асгара.
Подняв брови, водитель оглядывает нас и спрашивает:
– Ноль километров или повторный рейс?
– Повторный, – отвечает ему Асгар со смехом.
Водитель скалится в улыбке, а Али, отвернувшись, молча смотрит в окно. Водитель вновь что-то напевает: я слышу мелодию, но не разбираю слов. Машина ухает в яму, и мы взлетаем с сиденья и стукаемся головами о крышу. Водитель, вырулив из ямы, лупит кулаком по рулю, восклицая:
– Драконья пасть! Целиком можно провалиться!
Потом, искоса глядя на нас, он рассказывает:
– Три-четыре дня назад Аллах нас не уберег: небеса разверзлись, и хлынул ливень. Всё смыло начисто! Э-э… Посмотри! Клянусь имамом Али, дорога была ровной-ровной, а теперь? Смотри, что стало? Кого нам за это благодарить?
Али отрывает свой взгляд от холмов и принимает вид кающегося грешника.
– Когда ты сказал: спрыгивайте из кузова, я у тебя за спиной тоже кое-что сказал. Говорю: машина, наверное, в его частной собственности.
Водитель продолжает крутить руль туда-сюда, объезжая рытвины, и отвечает:
– Ничего страшного, молодой человек!
Я смотрю на него и вижу, что он воодушевился. Он продолжает:
– Если бы это была моя собственность, я бы тебе подарил ее – за честность твою, за мужество! Человек не должен в себе слова таить. Клянусь имамом Али, мужчина – это не двадцать граммов мяса в брюках, мужчина – это нечто другое, это внутри человека!
Он замолкает, следя за дорогой. Мне кажется, что я покраснел от его откровенных слов. Смотрю в зеркало наверху и вижу лицо водителя: глаза его в глубоких глазницах налились кровью, они покрыты густой сетью красных прожилок.
Шоссе, словно черный ремень, опоясывает гору, потом поворачивает к лагерю. Когда лагерь открылся нам, я буквально впиваюсь в него взглядом. Зрелище этой военной базы стерло все слова, что были для нее в моей памяти; оно красивее в действительности, чем та картина, что жила во мне. Сколько хватает глаз, круглятся холмы, и на этих холмах и в ложбинах меж ними воздвигли палатки. Асгар показывает, где какой батальон и какая часть. Я чувствую, что снова стал военным. Я среди батальонов, среди солдат и техники, среди грозного блеска войны. На развилке машина сворачивает, и Асгар говорит:
– Мы здесь сойдем.
– Спасибо, брат! – говорю я водителю. – Да не оскудеет рука твоя.
– Из какого вы батальона?
– «Салман». Батальон «Салман», – отвечает Асгар.
Почесав нос, водитель объявляет:
– Недалеко осталось: на том холме… Мне стыдно перед такими вежливыми людьми, но остаток пути придется идти уставным шагом!
– До свиданья! – негромко говорит ему Али и выпрыгивает из машины.
Водитель, не обращая внимания на нас с Асгаром, включает передачу и говорит Али:
– Давай, парень! С Богом!
И машина уносится прочь, оставляя нас в клубе пыли. Однако я успеваю прочесть надпись на заднем борту: «Господу нравится, когда богатых потрошат».
– Вон она там, наверху, – говорит Асгар, – наша часть.
Повсюду виднеются палатки и разноцветные флаги над ними. Мы прибавляем шагу. Впереди весь склон холма изуродован колесами – громадным количеством проезжавшего здесь транспорта.
– Красота, да и только! – говорит Асгар.
Али с тех пор, как мы сошли с машины, молчит и держится отдельно от нас. Уходит вперед и, когда чувствует, что мы его догоняем, прибавляет шагу.
Мы поднимаемся по склону холма, и у меня перехватывает дыхание. Совсем чуть-чуть осталось до вершины. И вскоре мы окажемся среди палаток нашего батальона, лицом к лицу с ребятами. Сердце мое стучит учащенно – словно кто-то кулаком бьет в грудь изнутри. Я думаю о том, кого мы первым увидим, за каким занятием, что я скажу, и что скажут мне?
