а также двоих рабов.
Это Люк услышал их, нашел и освободил, устремившись за ними в наполовину затопленный, наполовину объятый пламенем трюм, в то время как суперкарго
[242]
и капитан «Кимвра», оба родом из Луизианы, стояли на палубе «Сорор Мистика» и оплакивали потерю хлопка и кукурузы, то ли позабыв о рабах, то ли бросив их на произвол судьбы.
Каликсто прислал сообщение о кораблекрушении и о спасенном грузе в здешний морской суд с посыльным, отправившимся в Ки-Уэст на шлюпке. Поэтому среди моряков началось брожение и поползли слухи, хотя «Сорор Мистика» еще не вернулась к берегам острова; дело в том, что Каликсто наотрез отказался внести в опись спасенного имущества чернокожих рабов.
Вот почему похожие на воронов люди в черном явились к нам. Те двое, которые рискнули присесть, были капитаном «Кимвра» и судебным клерком, а передо мной стоял — точнее, раскачивался взад и вперед — суперкарго, явно намеревавшийся произнести речь от имени владельца судна. Он сделал бы это, если бы мог вымолвить хоть одно слово. Они явились в наше Логово, в мой кабинет, чтобы объяснить нам, как важно рассматривать рабов именно в качестве груза, то есть не пассажиров. Нужно сказать, что мысль не включать их в опись пришла в голову Люку, который хотел уберечь нас от соучастия в низменном и позорном деле. Кроме того, визитеры настаивали, что мы должны избавиться от рабов, как от подмоченного хлопка, ибо невольники тоже представляли товар. Конечно же, на правах главы дома я поддержала решение Каликсто, и в результате дело передали в суд.
Когда порой у меня возникало чувство вины за то, каким способом мы создали наше состояние, я постоянно вспоминала, как это делали остальные спасатели. Кстати, им всегда помогали взятки.
Именно взятки позволили сторонникам рабства повлиять на исход судебного процесса. Судья решил дело в нашу пользу, хотя мы отказались от каких-либо притязаний на вознаграждение за труды, и распорядился, чтобы владелец рабов (он не нарушил ни одного из действующих законов: ввоз невольников в Штаты, быстро терявшие единство, был запрещен еще в 1807 году, но продажа их из одного штата в другой по-прежнему оставалась легальной) выплатил нам одну треть их стоимости. Оценка «товара» производилась публично и самым позорным образом: прямо на открытом судебном заседании, во время процесса. Истинной целью этой тяжбы было не восстановление справедливости, не защита права собственности, не выплата доли спасателю, но утверждение законности рабства и права именовать рабов «грузом».
Таким образом, нам практически навязали, причем насильно, шестьсот долларов за перевозимый в Бостон хлопок и пятьсот долларов за рабов по имени Джеронимо и Питер. Хуже всего было то, что нам отказали, когда мы предложили внести сумму вдвое большую и выкупить их свободу. В конце концов нам пришлось взять у рабовладельца присужденные нам деньги, а Джеронимо и Питера отправили обратно в Пенсаколу, в рабство. Так постановил закон.
Итак, мы вернулись в Логово, потерпев поражение. Но, положив грязные деньги в банк, мы с еще большим рвением и самоотдачей умножали наши усилия по части ясновидения и спасения грузов с тонущих кораблей. Через восемь месяцев, после пяти очень выгодных для нас кораблекрушений, мы заработали денег в несколько раз больше, чем получили по суду. Выручка оказалась так велика, что был лишь один способ сберечь ее для задуманного нами дела: нам самим пришлось предпринять путешествие на север.
Я послала туда свою троицу, и они отплыли на «Сорор Мистика».
Ранним утром я со своей башни смотрела, как с началом отлива на шхуне поставили паруса и попутный ветер надул их. Каликсто, не отходя от штурвала, махал мне рукой. Люк забрался на салинг,
[243]
словно специально для того, чтобы получше разглядеть и наше Логово, и башню, и меня. Леопольдина стояла на корме с подзорной трубой, такой же, как у меня, и мы глядели друг на друга; она видела, как я машу ей рукой. Ах, как я беспокоилась — ведь Лео не удосужилась найти время и при помощи ясновидения убедиться, что «Сорор Мистика» благополучно вернется обратно.
— Не тревожься, — успокаивала она меня накануне вечером, когда я пришла к ней в комнату для занятий ведовством и спросила, что ей удалось узнать о предстоящем путешествии.
— Ничего, — ответила она.
Когда я начала ее упрашивать, Леопольдина напомнила, что давно уже не выходила в море, к тому же никогда не видела Манхэттен, и… bref, она предвидела некое приключение, исход которого был неясен для нее самой.
— Пожалуй, вы с Себастьяной все-таки правы, — проговорила она с улыбкой. — Ясновидение и вправду иногда становится… тяжким бременем.
— И ты поняла это только теперь, когда я в кои-то веки попросила тебя использовать ясновидение и успокоить меня, убедившись, что вы все трое вернетесь обратно?
— Может ли быть иначе? Конечно, мы вернемся, — отозвалась она. — Если тебя это успокоит…
— Я сделала бы это сама, — сказала я, — будь у меня талант к прорицанию.
— Не сомневайся, — подбодрила меня Леопольдина, — у тебя все получится!
— У меня? Mais non! Это у тебя есть дар. Я вижу только беспокойных мертвецов! Увы, мой талант не стоит и выеденного яйца.
По правде сказать, я просто разрывалась на части: уж очень хотелось мне знать, что в море с ними ничего не случится, что apres tout
[244]
они вернутся целыми и невредимыми в Логово ведьм. Ведь мы почти не разлучались с тех пор, как семь лет назад обрели друг друга на острове Индиан-Ки, а кроме них, у меня на свете не было никого. Но в последнее время Леопольдине требовалось все больше и больше времени, чтобы прийти в себя после занятий ясновидением, и я предпочла ни о чем ее не расспрашивать. Девочка сильно вымоталась, ей требовался отдых — так пускай съездит, развеется. Лео же беспокоилась обо мне. Взяв мою ужасно бледную руку, она обратилась ко мне с просьбой.
— Пообещай, — умоляюще проговорила она, — что будешь есть побольше. Саймон поплывет с нами, но Юфимия остается, чтобы кормить тебя и присматривать за тобой.
— Ах, что ты, за мной вовсе не надо присматривать.
— Нет, она все равно останется в своем домике на Уайтхед-стрит и будет приносить тебе горячую еду. Обещай мне съедать все. Ты согласна?
— Согласна пообещать или согласна съедать?
— И то и другое!
Мы обменялись многозначительными взглядами, каждая из нас показала одна другой глаз, затем последовали слезы и, наконец, объятия.
Никаких обещаний я Леопольдине не дала, так что никто не вправе упрекнуть меня, будто я не сдержала слова. Дело в том, что в какой-то момент я действительно перестала есть. Попросту не могла, и все. Любая еда, даже та, которую готовила Юфимия, казалась мне безвкусной и тяжелой, как гири весов. Когда я жевала пищу, мои зубы наливались тяжестью и казались металлическими, а если я сжимала челюсти, во рту возникало ощущение холода и меня охватывал озноб. Глотать было еще противнее, а потому — простите за такую подробность — я практически перестала испражняться. Хуже всего было то, что я усвоила новую странную привычку, причем считала ее очень дурной и предавалась греху втайне: когда я чувствовала голод (хотя, конечно, это был не голод, а нечто совсем иной природы), мне хотелось лишь одного: золота, то есть золотых монет. Я постоянно носила их при себе в карманах юбки, потихоньку вытаскивала по одной, совала в рот и сосала, положив под язык, как леденцы. Только это утоляло мой странный голод, и я снова и снова спрашивала себя: что же такое сделал со мною Квевердо Бру?
