Библиотека у Бру была очень большая, и я читала его книги даже по ночам. Выбирала по два или три тома сразу, клала их в полотняный мешочек, купленный специально для этой цели, и отправлялась в «Ла Фелисидад». Светоносная гвардия, разумеется, парила надо мной по дороге. В ресторане я обычно вкушала какие-нибудь экзотические кушанья: в частности, некое блюдо из лука, чеснока и перца. Оно разжигало у меня во рту костер, поскольку я привыкла к более пресной флоридской еде, такой как рыба, тушенная в пальмовых листьях или просто жареная. Затем я медленно наслаждалась одним, а то и двумя восхитительными десертами, отличавшимися от обычных наличием экзотических фруктов и орехов, названия которых я так и не смогла выучить. Да, именно так: сначала обед, затем десерт, а потом я сидела за своим угловым столиком (я так щедро давала на чай, что со временем этот стол стал почти моим собственным, как и гарсон с сочувственным выражением лица по имени Иоахим) за бутылкою каталонского или за чашкой кофе, что зависело от времени суток и от книги, что лежала передо мною. Если в ней говорилось о прорицаниях, я просила подать еще вина. Теология? Тут требовалось много кофе, горького и черного, как и само содержание книги.
Только однажды Бру — он имел пренеприятную привычку появляться внезапно: вдруг возникал у меня за спиною и безучастно смотрел из-под капюшона своего бурнуса — так вот, лишь однажды он восстал против моей привычки носить книги в «Ла Фелисидад». Я позабыла название того фолианта, да и Бру его содержание было безразлично.
— Слишком ветхая для переноски, — только и сказал он, вытаскивая книгу из моего полотняного мешка.
Он сделал это так грубо, что я повредила бы книгу меньше, если бы просто швырнула ее в сторону «Ла Фелисидад», чтоб она долетела туда по воздуху. Поскольку я едва вступила на путь ученичества и мой apprentissage
[101]
только начинался, я подумала тогда (как, впрочем, думаю и теперь), что Бру хотел дать мне понять: он знает о моих занятиях, то есть о том, что я подолгу читаю книги в его библиотеке, набрасываясь на них, как голодный на солонину, а затем слоняюсь по городу.
Я провела под кровом К. несколько месяцев, но другом он мне так и не стал, а его дом оставался для меня чужим. Откровенно говоря, я старалась проводить в обществе Бру как можно меньше времени. Когда я почувствовала, что планы алхимика подозрительны, я свела наше общение к минимуму. Он никогда не говорил, зачем ему потребовалось, чтобы я жила подле него. Боялась ли я? Вообще-то нет — просто была настороже. Следовало ли мне бояться его? Без сомнения. Я запуталась, была озадачена, сбита с толку и если изредка искала общества Бру, то именно по этой причине. Я поднималась наверх, на его assoltaire, и задавала вопросы. Он темнил, отвечал загадками и, как я поняла позже, нередко лгал.
Так что Бру не пожелал быть мне ни другом, ни учителем (чего я поначалу хотела). Поэтому вовсе не удивительно, что я избегала его общества, а тем более неуклюжих попыток обратить меня в свою веру, вызывавших чувство неловкости, и предпочитала одиночество. Кроме того, я сняла для себя в старом городе, подальше от жилища Бру, комнату — нечто вроде студии — и все чаще уединялась там, отгородившись ставнями и от алхимика, и от полчищ его соглядатаев. Разве такая ведьма, как я, не имеет права на частную жизнь и собственные секреты? Особенно когда за ней следят.
Вы, верно, спросите, что именно читала я днями и ночами в доме Бру, или в тихом уголке ресторана «Лa Фелисидад», или в моей тайной студии? Enfin, я изучала астрологию и астрономию, а еще старалась настроить свой слух, чтобы улавливать музыку сфер. Изучала я и математику, но не слишком глубоко (ибо от обилия цифр мои преобразившиеся зрачки начинали вращаться подобно флюгеру). Штудировала я и книги по химии, которых в библиотеке Бру по понятной причине было много.
Я просмотрела массу книг, отыскивая в них места, где наука и мое Ремесло пересекались. Как раз там, на перепутье, и обитала алхимия. То был действительно своего рода символический перекресток, место встречи науки и магии, всецело принадлежавший алхимии — а по сути, бывший ею. И не просто перекресток, а крест, на котором меня вскоре распяли. Но у меня еще оставались в запасе годы, хотя Бру трудился не покладая рук, чтобы ускорить печальный конец.
Теперь позвольте мне отойти от этой темы, больше пригодной для эпилога, и вернуться к одному из наших разговоров с Бру.
— Расскажи мне о Ребусе, — потребовала я как-то раз на рассвете, вскоре после моего вселения в дом алхимика.
Я только что возвратилась из городской студии и встретила алхимика во дворе. (Бру знал о моем убежище, я уверена.) Книги, выбранные прошлой ночью и теперь лежавшие в полотняном мешке, обманули мои ожидания. Они были очень невнятны — каждая новая книга темнее предыдущей.
— Я читаю и читаю, — пожаловалась я, — до боли в глазах, и все равно… ничего! Так объясни мне наконец, что такое герметический андрогин, как ты меня называешь?
Бру и вправду предпочитал называть меня Ребусом, если (что случалось крайне редко) нужно было как-то меня назвать. Однако К. не заговаривал со мной об этом с той самой ночи, когда он и белый ручной удав убедили меня остаться в его доме. После того странного предложения мой наставник, несмотря на всю свою ученость, запутывал меня все больше и больше. Так же действовали и книги из его библиотеки. Сначала я приписывала это собственной бестолковости, хотя прежде всегда понимала, о чем говорит преподаватель или что написано в книге. От огорчения я удвоила усилия и стала перечитывать тексты дважды. Теперь-то я, разумеется, знаю, что Бру именно этого и хотел: запутать меня.
В то утро, услышав мой прямой вопрос, он буквально впился в меня глазами. Я ожидала какой-нибудь гадости: либо того, что его рот растянется в недоброй золотой усмешке, либо взрыва презрительного смеха, либо чего-то еще столь же обескураживающего. Но Бру был доволен: ему понравилось, что я, погрузившись в изучение его текстов, почувствовала смятение, разгневалась и ужаснулась всей этой казуистике и словесным играм. Конечно, меня совершенно не удовлетворило, когда Бру ответил… нет, просто сказал, потому что ответ на заданный вопрос я узнала очень нескоро, — а сказал он вот что:
— Nec scire fas est omnia.
— О, пожалуйста, — взмолилась я, слишком уставшая, чтобы вести беседу на латыни, — говорите на каком-нибудь живом языке!
Бру снизошел к моей просьбе и пояснил:
— Это Гораций.
— Хорошо, Гораций, — согласилась я. — И что он сказал?
— Он сказал: «Нам не велено знать все».
— Не велено нам? Кому? Надеюсь, не мне?
Бру ничего не ответил, и я продолжила:
— Могу ли я, по крайней мере, узнать, почему и зачем я здесь? Почему вы трое, — (я имела в виду Бру, Герцогиню и Себастьяну д'Азур), — составили заговор, чтобы меня сюда заманить?
Что касается заговора, я оказалась права, только подруг своих обвинила зря — они не догадывались, что своими действиями приносят меня в жертву.
