ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ртуть есть перманентная стихия Воды, без коей не происходит ничего, ибо она есть истинно духовная Кровь всего сущего, и когда она соединяется с его Плотью, то смешивается с ним, преображаясь в его Душу; став единым целым, они могут принимать облик то одного, то другого, ибо в Теле живет Душа, и Душа преображает Тело в Дух, питая и окрашивая оный Кровью, ибо все, имеющее Дух, имеет также и Кровь, а Кровь есть духовный сок, питающий Природу.
Дардариус. Turba philosophorum,
[145]
XII век
В записке для Каликсто, которую я оставила в конторе «Бернхем и K°» у любезного Маноло, я действительно указала мой адрес — название двух пересекающихся у дома Бру улиц. Будь адрес более точным или присовокупи я к нему более подробные указания — например: «Постучать в дверь, обмазанную черным дегтем», — Квевердо Бру непременно вмешался бы и встал между нами. Этого мне как раз хотелось избежать, хотя я писала записку за месяц с небольшим до моей… алхимизации.
Теперь я знаю, что это был вторник, обычный солнечный вторник, в иных обстоятельствах не стоивший занесения в календарь. Как долго я пролежала в Комнате камней, не могу сказать. Не имею понятия и о том, в какое время суток я услышала свое имя — конечно, не мое собственное, а то, к которому я привыкла в ту пору, когда носила мужское платье: Генри.
Судя по последующим событиям, был конец дня, только-только начали сгущаться сумерки. Из-за повязки на глазах я перестала отличать день от ночи, а когда Бру позволял снять повязку, в Комнате камней, ставшей моей гробницей, свет едва горел и все так же клубился дым. Дело в том, что Бру заделал одно из окон, чтобы изменявший природу моего существа дым не выветривался и не замедлял течение метаморфоз, осуществляющихся в процессе Великого делания. К тому же он кормил меня по какой-то хитрой схеме, и я уже не могла соотнести прием «пищи» с такими понятиями, как завтрак, обед и ужин, и с часом соответствующей трапезы. Время для меня потеряло смысл. Я не умирала — о, как неприятно поразило меня открытие, что Бру не в силах убить меня ни ядами, ни зельями, ни алхимическими опытами! — однако здоровье мое, конечно же, пошатнулось. Меня трепала лихорадка, но сквозь какой-то просвет в горячечном бреду до моего помутненного сознания донеслось имя «Генри», словно из другого мира. Оно показалось мне ангельским пением. По сути, оно таковым и стало. Читатель, не упрекай меня за излишние подробности — те, что связаны с моим пленением. Тебе неприятно читать их, но представь, легко ли описывать их тому, кто сам пережил эти ужасы. Пойми, мне было еще труднее, однако теперь обязанности рассказчика требуют от меня без прикрас поведать о том, почему я не смогла ответить на призыв Каликсто, когда поняла, что он стоит на улице под окном.
Представьте: Бру заткнул мне рот кляпом. Именно так. Бездушный тюремщик, в полной власти которого я оказалась, устал бороться со мной всякий раз, когда приходил в Комнату камней, обнажал меня и пытался… Ужасно, ох, ужасно даже вспомнить об этом! Бру повадился облизывать меня. Сбросив одежду, он становился на колени рядом с моим ложем и принимался лизать мои бедра, пятки, груди, шею и так далее, и тому подобное. Лежа с завязанными глазами, я не могла предугадать, на какое место падет следующий адский поцелуй. Кажется, он по вкусу моего пота пытался понять, достигла ли я нужного состояния — такого, как у его белесых тварей. Это должно было показать, что я готова для атанора или для аутопсии; стало быть, он пытался установить, не пора ли изъять выращенный во мне камень. Ведь он наблюдал за мной и видел, как я меняюсь. Повязка на глазах оказалась для меня благословением — хорошо, что сама я не видела этих перемен, лежа в жуткой коптильне, подобно свиному окороку. Наверное, по вкусу Бру мог судить точнее, чем по внешнему виду, поэтому он пробовал языком соленость моей побелевшей кожи всякий раз, когда являлся вливать в меня свой серебристый эликсир.
Кляп представлял собой кожаный ремешок с пряжкой на затылке — так, что я не могла положить голову прямо и вынуждена была поворачивать ее набок, чтобы пряжка не впивалась в голову. К ремешку с двух сторон крепился резиновый мячик с просверленной дыркой, который был всунут мне в рот. Через дырку Бру вставлял смазанную жиром воронку, чтобы вливать мне в глотку смертоносное зелье.
Я научилась лежать смирно во время этих манипуляций, ибо движения причиняли мне лишние мучения. Например, однажды я почувствовала, как воронка задевает стенки пищевода и разрезает их. Да и зачем бороться, если нет никаких средств для сопротивления, если я лишена способности видеть и не могу использовать Ремесло против моего мучителя?
Поэтому я не могла откликнуться, когда Каликсто позвал меня, пришел ко мне. Я услышала его голос, как иные видят падающую звезду: такую яркую, такую далекую и такую мимолетную, что порой не верится, что она и вправду только что промелькнула на небе. Но голос раздался опять. Позже я узнала, что юноша стоял на улице не под окном, а чуть дальше, и звал меня, переходя от шепота к громкому крику, — причем не только во вторник, но и в течение всего понедельника, когда вернулся из Барселоны и посетил контору «Бернхем и K°», где вместе с жалованьем ему вручили мою записку.
«Каликсто, — писала я, — прости меня.
Если по возвращении „Алкиона“ ты получил это письмо (я так надеюсь, что оно все-таки попадет в твои руки!), знай: я все еще в Гаване, дожидаюсь твоего возвращения.
Позови меня по имени на углу двух улиц… — Далее следовали их названия. — И я приду, чтобы объяснить это странное послание и многое другое. Объясню все».
Я подписала записку одной буквой Аш. Но за шесть месяцев, пока Каликсто плавал в море, мое Аш успело превратиться из первой буквы имени «Генри» в первую букву имени «Геркулина». Ах, какое любопытство, удивление и страх должен был испытать юноша, увидев меня! Самое странное изменение имени из всех возможных.
Как бы там ни было, Каликсто вернулся ко мне, и я была счастлива! Как только я узнала об этом, как только почувствовала это, хладнокровие вернулось ко мне. Я заставила себя успокоиться, собрала всю свою ведьминскую силу и прежние таланты — и устремилась к нему. Не физически, не голосом, нет: я увидела Каликсто мысленным взором. Увидела улицу, где он стоял, увидела его глазами окно Комнаты костей, проникла в его сознание, в его мысли, в его сердце — и таким образом привела к себе своего спасителя. Я должна была сделать это, пока мое сознание оставалось ясным, потому что серебристое питье Бру вызывало глубокий отупляющий сон. Бру занимался чем-то у себя на assoltaire, до меня доносился стук его молотка. Он сооружал новый большой атанор, готовясь к тому моменту, когда я достигну совершенства.
Я слышала, как удары его молотка эхом отдаются на улице, где стоял Каликсто. Юноша выкрикивал мое имя, и звуки его голоса доносились до меня через окно, как серенада. Нет, я слишком романтизирую тот момент. Его голос был неуверенным, испуганным и негромким. Потом я узнала, что Каликсто мог и не прийти, ибо подумывал наняться на то же самое судно, принадлежащее «Бернхему и K°» и опять отплывавшее в Роттердам. Кто упрекнул бы его? То, что он увидел на борту «Афея», полгода преследовало его в страшных снах. Но, к счастью, Каликсто возвратился. Он был близко и мог спасти меня, если только мы поспешим, если Бру не явится раньше его.
