— Необъяснимое… — произнес он после того, как я остановилась.
Мое саднящее горло заболело еще сильнее, и мне пришлось перейти на хриплый шепот: такие звуки можно получить, проводя рашпилем по скорлупе кокосового ореха.
— Необъяснимое, — повторил Каликсто. — Понимаю.
То было воистину невероятно и непостижимо, но Каликсто, похоже, понял достаточно, чтобы не убежать.
Он посмотрел на меня долгим взглядом в упор и не сразу отвел глаза. Потом он увидел книгу, которую я держала на коленях: несомненно, она могла показаться совершенно необъяснимой. Не странно ли, что Каликсто сразу обратил внимание именно на нее?
В наступившей тишине мы до рассвета по очереди читали вслух «Книгу теней» Себастьяны, передавая ее из рук в руки. Ко мне вернулся голос (видимо, связкам нужна была небольшая тренировка, чтобы обрести прежнюю силу), а когда мы оба уставали, то придвигались ближе друг к другу и читали молча, в то время как один из нас держал на весу лампу. Каликсто спрашивал о том, чего не понимал, я поясняла. То, что не успели прочесть в ту ночь на assoltaire, мы дочитали уже в море, потому что утром покинули дом Бру. Теперь мы знали, куда направилась Себастьяна, спасаясь от алхимика. Нам оставалось надеяться, что ее побег удался. Вскоре мы убедились, что так и есть. Удивила ли нас ее конечная цель? Не очень. Странным было другое — то, откуда она приехала на Кубу, и почему она это сделала.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
…И синей мглы покров
В благоуханье ночи итальянской,
Где запах, звук — все говорит с тобой,
Простерт над этой пустошью гигантской.
Дж. Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда
(Перевод В. Левика)
Рим — такой заголовок стоял на первой странице книги Себастьяны. За ним шла дата: «mars,
[156]
1836», означавшая, что адресованная мне запись сделана примерно за восемнадцать месяцев до той ночи, когда мы с Каликсто прочли ее на крыше дома Бру. Себастьяна сообщала следующее.
«Как ты сама хорошо знаешь, в последние годы я не брала в руки перо и не отвечала на твои письма. Надеюсь, милочка, ты простишь меня за это. Я даже не вела свою „Книгу теней“, хотя надеюсь и верю, что ты-то не забываешь об этой нашей обязанности и регулярно добавляешь в свою книгу записи на благо будущих поколений наших сестер. Точно так же у меня не было желания странствовать, а то я бы непременно приехала в Америку, как давным-давно тебе обещала. Я старею. И чувствую свой возраст. Он у меня в костях и в крови. К тому же я слишком привыкла к комфорту моего дома.
Так почему же нынче, спасаясь от зимнего холода, мне пришлось закутаться в меха, сесть в карету, очинить перья и склониться над книгой, предварительно удалив из нее страницы, касающиеся одной меня? Почему сразу же по приезде в Рим — куда мы только что прибыли, проведя несколько недель в дороге, после чего у меня ноют все кости, — я тотчас приступила к изложению повести, конец которой неизвестен мне самой? Почему я только сейчас пробудилась, чтобы приподнять темную завесу теней, и, обратившись к бумаге, обрисовать мое теперешнее положение? Потому что ты должна знать все. Милочка, мы приехали сюда с одной-единственной целью.
Но подожди, дорогая Аш, я пока не могу открыть тебе, что завело меня так далеко на юг, что позвало в путешествие, потому что Асмодей возвращается с прогулки. Вон он идет, выпрямив спину — а стало быть, очень злится, — и, спрямляя путь, наискосок пересекает пьяцца дель Пополо, или же Народную площадь. Он только что нанес визит в папскую таможню и побеседовал с тамошними чиновниками. Его поступь, как его мина и осанка, такова, что — как мне отсюда отчетливо видно — несколько солдат в красных форменных брюках устремляются за ним, словно лодки, подхваченные и увлекаемые кильватерной струей огромного корабля. Однако им, похоже, не хватает решимости остановить его. Да, так и есть: им явно недостало духу проверить, кто он такой. Однако же очень занятно смотреть, как люди реагируют на Асмодея, и отмечать, что их отношение к нему не изменилось за годы моего с ним знакомства. Я и сама задаюсь вопросом: неужели с момента нашей с ним встречи действительно минуло почти пятьдесят лет? Он, словно встарь, как никто другой, способен заронить страх в душу человека, и даже солдаты, присланные в Рим повелением нашего императора, боятся его. И все-таки я не могу не заметить, милая Аш, что он подвластен неумолимому времени, оставляющему на нем все больше своих отметин. Потому мне кажется, что сегодняшний Асмодей не стал бы обращаться с тобой так, как прежде, десяток лет назад. Я это знаю. Вот, я сейчас смотрю на него. Он по-прежнему высокий, широкоплечий и светловолосый, у него осанка олимпийского бога, хотя в данный момент красивые черты его лица искажены недовольством, являя собой маску злобы. Почему — мне сейчас как раз предстоит узнать. Должно быть, он столкнулся с особо наглым вымогательством со стороны этих „папских куколок“. Итак, он идет сюда. Так что, a tout a l'heure,
[157]
грядет нечто большее, милочка».
Каликсто я объяснила, что Себастьяна ведет речь о том самом Асмодее, с которым она повстречалась в кровавые времена Французской революции. Однако я не стала рассказывать, что некогда Асмодей разыграл меня, заявив, будто зачат демоном. Не стала говорить и о том, что Себастьяна склонна брать на себя часть вины за саму революцию, воспринимая ее как страшное бедствие, разразившееся вследствие неловкого и неумелого использования неких заклятий, составляющих часть нашего Ремесла. Не поведала я и о том, что скорбь о содеянном заставила ее обречь себя на добровольное заточение в стенах собственного замка. Но я не смогла умолчать о том, что Асмодей невзлюбил, точнее, возненавидел меня с того самого времени, когда мы впервые увидели друг друга в предрассветных тенях монастыря К***, в ночь моего спасения. Он ненавидел меня, поскольку боялся, что я займу его место в сердце Себастьяны и он потеряет ее привязанность; эта ненависть усиливалась, пока он не нанес свой удар. Я не стала вдаваться в подробности (то есть умолчала о попытке меня отравить), однако упомянула, что именно из-за него мне пришлось покинуть Враний Дол. Правда, я покидала его, чтобы исполнить некую миссию, но истина заключалась в том, что я опасалась — вернее, мы с Себастьяной опасались — за мою безопасность. Вот уж кого мне не хотелось бы опять увидеть, так это Асмодея. Нет уж, merci bien.
Следующая запись Себастьяны, сделанная чуть позже:
«Как я и предполагала, вспышка гнева А. была вызвана действиями папистов, которые (по словам А.) вымогали у него плату за проезд и проход на церковную территорию. Так что мы имеем полное право возложить этот гнев к ногам его святейшества, обутым в пресловутые папские туфли. „И зачем только мы сюда приехали?“ — спрашивает меня Асмодей. Он прав: я действительно всегда избегала этого города. С того самого дня, когда во время какой-то церемонии, устроенной Папой по имени Пий, никак не вспомню порядкового номера, толпа увлекла меня далеко в пригороды. Думаю, скорее всего, то был Пий Шестой. Кажется, именно он являлся в ту пору архипастырем этого места. При всех богатствах, накопленных святейшим престолом, можно было бы сделать и солидный запас имен, чтобы свободно выбирать себе подходящее и отказаться от такой неудобной и раздражающей вещи, как нумерация. Конечно же, я шучу. Невосприимчивость паломников к юмору давно не вызывает у меня ничего, кроме презрительной насмешки, и я просто не могу удержаться и не отметить ханжество, свойственное этим пустосвятам. Я всегда сторонилась сей обители „папафилов“, предпочитая ей Неаполь — несмотря на то, что Везувий в ту пору попыхивал совсем рядом, испускал струи дыма и громыхал столь же ворчливо и грозно, как это делает сейчас Асмодей. Он сидит в карете напротив меня и не догадывается, что я пишу тебе. При этом он беспрестанно ворчит и бранится по поводу „несносных солдат“, как он их называет. Говорит, они стали еще невыносимее оттого, что их прислал сюда наш Луи-Филипп, желающий подпереть ими власть Папы. Точно так же его злоба направлена против множества праздных путешественников, запрудивших „плазу“ и замедляющих продвижение нашего экипажа. Он называет их „целователями перстней“,
[158]
„торговцами чудесами“, пустосвятами и еще похлеще того. Ill m'amuse, vraiment,
[159]
однако я не собираюсь раскрывать ему истинную цель нашего путешествия.
