«Как указывает Шатобриан,
[192]
Аттила потребовал всего несколько фунтов перца и специй за то, чтобы снять с Рима осаду. Наполеон пожелал за то же самое плату, достаточную для того, чтобы заполнить весь Лувр. Среди его поживы были такие сокровища, как, например, „Мальчик с занозой“. Ты видела эту статую, милочка? Думаю, нет, ведь ты не бывала в Риме, а она опять находится здесь, и заметь, дорогая Аш, по праву. Эта скульптура изображает сидящего мальчика — он нагнулся, чтобы вытащить занозу из левой ноги, и если бы ты его увидела, душечка, ты тотчас бы узнала малютку Люка, ведь у него тоже беда с левой ступней. Однако спешу добавить, ему очень помогают примочки и припарки, приготовляемые вашей покорной слугой. Не знаю, удастся ли мне до конца излечить малыша от „байронического недуга“, как выражается А., но его походка значительно улучшилась с того дня, когда он вышел из пещеры. Да, „Мальчик с занозой“ действительно возвращен в Вечный город — наряду со многими другими прекрасными вещами, потерянными Римом в результате наполеоновских войн, поскольку одному из римских пап по имени Пий с каким-то астрономическим порядковым номером чудесным образом удалось заполучить обратно все те ценности, которые этот Пий сам некогда где-то стянул. Вот так и ты, милая, вскоре получишь обратно свои сокровища. Как только мы приедем к тебе, mon amie.
[193]
Attendes-nous».
[194]
Однако Себастьяне с ее «сокровищами» пришлось ждать меня, поскольку, став жертвой обмана со стороны двуличного Квевердо Бру, она вынуждена была покинуть Кубу до моего прибытия. Мы разминулись на несколько дней. Пока я жила в Гаване, то есть почти полгода, мои друзья находились на островке Индиан-Ки, куда мы с Каликсто теперь направлялись, чтобы встретиться с ними.
Куба, по словам Себастьяны, стала для нее сущим кошмаром, едва она сошла на берег. (И впрямь, как только моя soror mystica высадилась в Гаване, несчастья и неудачи посыпались на нее и стали преследовать по пятам.)
«Здесь, — писала Себастьяна, — носят абсолютно непригодные в жару вещи, тяжеленные шляпы и парики, какие у нас во Франции носили до революции, при старом режиме! Всюду грязь, пыль, военный оркестр играет на плацу бесконечную похоронную музыку. Невыносимо. Кто этот монах? Где его найти? И куда подевалась ты сама, моя милая? Должна сознаться, твое отсутствие меня обижает. Долгое плавание страшно измотало меня. Не знаю, смогла бы я его вынести, если бы не наши малютки, nos tresors,
[195]
которые ухаживали за мною.
Милая, они буквально исцеляют меня. Люк порой беседует со мною и при этом расхаживает туда и сюда с этими гирями, привязанными шнурками к его ногам. Я имею в виду его тяжеленные башмаки — между прочим, он сам их выбрал. Именно башмаки, а не туфли. В Риме мы походили по магазинам и как следует принарядились: Люку еще приглянулся костюмчик из темного канифаса, похожего на тот, из которого шьют одеяния пасторы. В этом костюмчике мальчик выглядит очень серьезным. Леопольдина же предпочла три миленьких платьица — их изящество говорит о ее безукоризненном вкусе. Впрочем, она сама — настоящее чудо, и ее имя ей идеально подходит: да, милая, в ней несомненно живет дух львицы, который А. то и дело порывается подвергнуть новым испытаниям. Точнее, порывался, теперь это в прошлом. Однажды он сильно досадил ей вечером и переполнил чашу терпения бедного ребенка, а наутро проснулся и обнаружил, что значительная часть его львиной гривы, которой он так гордился, отделена от головы и преспокойно почивает на подушке. Я, разумеется, выступила посредником и настояла на заключении перемирия. Оно кое-как поддерживается, и подобные неприятности прекратились. А. проводит все свое время в обществе Люка на жилой палубе, а мы с Леопольдиной…
Скажу лишь, милая Геркулина, что девочка унаследовала твою восприимчивость к учебе. Она пробуждается на заре, как и я, затем подходит ко мне, демонстрируя свой несравненный l'oeil de crapaud, и спрашивает, какой урок сегодня ей предстоит. Ей очень нужны упражнения в Ремесле, она горит желанием освоить его. Больше, чем любая ведьма, о которой я слышала или читала. Причем она до такой степени жаждет этого, что я уже утомлена моей ролью наставницы, хотя до нашего прибытия в Гавану остается еще неделя. Жду не дождусь того момента, когда смогу передать свою ученицу тебе из рук в руки, милая Геркулина. Она станет самой сильной ведьмой из всех, кого я знаю, можешь не сомневаться. Дитя ни в чем не знает меры, ее не останавливают ни возраст, как меня саму, ни стыд или вызванная сомнениями нерешительность, когда-то сильно угнетавшие тебя. Ах, как я надеюсь встретить тебя и увидеть, что ты излечилась от них, моя дорогая! Ну а теперь мне нужно вздремнуть. Напоследок повторю: мир еще услышит о Леопольдине. Она делает такие успехи в ведовских заклятиях, что мне даже хочется предупредить: мир, берегись!»
Они своевременно прибыли в Гавану. Себастьяна и Бру встретились, как было условлено в письме, которое Себастьяна послала из Рима, когда решила пуститься в плавание и привезти ко мне свои «тайны». Письмо прибыло на Кубу на четыре дня раньше, чем его отправительница, и Бру встретил Себастьяну и ее спутников в порту.
Асмодей, разумеется, как мог сопротивлялся решению Себастьяны. Он даже угрожал немедля вернуться во Францию, лишь бы отделиться от этой компании, но в конце концов его удалось уломать — Себастьяна умела с ним ладить. «Он не может обойтись без меня, — писала она, — и он никуда не уедет». Куда больше я удивилась тому, что Асмодей получал удовольствие от общения с детьми, о чем я прочла в книге Себастьяны. Правда, он предпочитал возиться с мальчиком, с «лордом Байроном», а не с Леопольдиной. Девочка, как описано выше, вела себя с ним слишком независимо. Кроме того, Асмодей жаждал увидеть океанские просторы и дальние берега, а еще, как замечала С. (несомненно, из дипломатических соображений), «он очень хочет увидеть, как ты выросла и изменилась». Я ни капли в этом не сомневалась. Примерно так иной из американских переселенцев глядел на объятый пожаром лес и прикидывал, что от него останется. Что ж, мне придется терпеть общество Асмодея, и это будет цена за счастье увидеть Себастьяну и встретиться с моими… Как же их называть? Потомство? Ну да, таков биологический термин. Отпрыски? Не знаю.
Как-то слишком книжно. Helas, буду звать их просто детьми. Моими детьми, хотя это право мне только предстоит заслужить.
Здесь мне, наверное, следовало бы привести выдержки из писем Себастьяны и Квевердо Бру, однако я не могу этого сделать. Два письма алхимика, адресованные ей (в них он так интересовался мною), потеряны. Ромео, вернувшись во Враний Дол, искал их повсюду, но Себастьяна так и не сумела припомнить, куда их положила. Память, увы, все чаще ее подводит. Что касается ее ответного письма, отосланного из Рима в тот же день, когда Себастьяна позвала меня на Кубу, оно тоже исчезло. Бру, должно быть, хорошенько его запрятал.
