– Он решеткой закрыт, – напомнил Колька.
– Откроете. – Великий протянул, выдернув из чехла, ярко-красные ножницы. – Любой металл как бумагу берут. Не потеряйте… Да, дома вас не хватятся ночью? Паники не будет?
Вопрос был риторический: тезка первого русского императора еще и потому этих ребят выбрал, что никто их не хватится. Ни днем, ни ночью. А когда хватятся, он уже далеко будет.
Великий проводил ребят на крыльцо, постоял, вслушиваясь в деревенскую ночную тишину, напомнил вполголоса:
– О результатах докладывать каждое утро. Все, по коням, мушкетеры!
Утром Андрей уже за дверь было вышел – телефон зазвонил.
– Ратников? – послышался голос дежурного райотдела. – Подъезжай по-быстрому. Материал для тебя поступил. У Платонова возьмешь.
– Выезжаю, – ответил Андрей.
Он завел мотоцикл, подъехал к дому священника и посигналил.
Отец Леонид, одетый в скромный черный костюмчик, заслышав сигнал, вышел на крыльцо и приподнял в приветствии шляпу, отчего старательно забранные под нее кудри снова рассыпались по плечам. Он опять терпеливо заправил их под шляпу и спустился с крыльца, прихватив небольшой чемоданчик.
– Что это ты, батюшка поп, так налегке? – усмехнулся Андрей.
Отец Леонид охотно улыбнулся в ответ, молвил, наставительно подняв палец:
– «И заповедал им ничего не брать в дорогу, кроме одного посоха: ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе…»
– Ладно, садись, командированный по делам Божиим, – Андрей перегнулся с сиденья, откинул в коляске фартук и достал второй шлем: – Меняй головной убор.
Объезжая клуб, Андрей обогнал приезжего, который прохаживался под липками в обычном сопровождении мушкетеров.
Великий вежливо раскланялся, а вредный Мишка, подражая Остапу Бендеру, коротко свистнул и крикнул им вслед:
– Эй, мракобес, почем опиум народу продаешь?
Андрей, не останавливаясь, погрозил ему кулаком и заметил в зеркальце, как Великий начал что-то строго выговаривать Мишке, а тот стал смущенно оправдываться.
– Не докучают они тебе? – спросил он священника, когда выехали за околицу и углубились лесной дорогой в чащу.
Отец Леонид покачал головой:
– Нет, какая тут докука. Они ведь без злобы. По молодой глупости. Поумнеют, выправятся. Петр Алексеевич на них благотворное влияние имеет. Бог ему в помощь.
Андрей хмыкнул. Его давно уже беспокоило, что с приездом Великого ребята сильно изменились. К участковому настороженно стали относиться, с заметным холодком. Дерзкие опять, задиристые. Все, что наладилось, прахом пошло. Другой у них авторитет теперь.
– Такое влияние, батюшка поп, при случае как угодно использовать можно. В своих целях.
– Ну что вы, Андрей Сергеевич. В вас милиционер сейчас говорит, прискорбная привычка к недоверию. Петр Алексеевич худому их не учит.
«Откуда ты знаешь, – сердито подумал Андрей, – чему он их учит?»
В горотделе Ратников прошел сразу к следователю Платонову.
– Хорошо, что ты приехал, – поздоровался тот с Андреем. – Вот, посмотри, тебе интересно будет.
Андрей пробежал глазами бумажку, согласился:
– Интересно. Только проверить нужно.
– Проверяй, – одобрил Платонов. – А что касается пропавшего креста, то не прихватил ли его вместе с водкой Федя-террорист? При нем не обнаружили.
Андрей вздохнул:
– Может, и прав батюшка поп, всюду мне враги мерещатся.
Глава VI
СОЛОВЬИНЫЕ БОЛОТА
Ночь. Деревня спит.
Челюканова терраска. Окна завешены.
– Вот этот пастух, что в церковь забрался, – начал Колька, – его потом в Оглядкине поймали. Как он туда из церкви попал – никто не знает.
– Его разве не посадили? – спросил Мишка.
– Не. Он вроде как рехнулся после этого. Полечили в дурдоме и выпустили. Ну что, пацаны, весла на воду? Чего нам вслепую по подвалам лазить? За день обернемся. Расспросим мужика, а ночью разведаем.
– Да ну его, – махнул рукой Кролик. – Чего с психом связываться?
– А мы тебя и не возьмем. Ты здесь останешься, с Серегой.
– Еще чего! – взвыли в один голос Галка и Кролик. Галка – от души, Васька – притворно.
– Нельзя нам всем линять: Андрюха просечет.
– Вы будете это… как его… эффект присутствия создавать, – прибавил Мишка.
Где-то когда-то попались ему эти умные слова – понравились, запомнил, наконец-то случай выпал в деле применить.
– Вот ты и создавай свой эффект! – выпалила Галка.
– Миха со мной поплывет, он дорогу лучше всех знает, и тетка у него в Оглядкине живет, – подвел черту Челюкан. – А вы за Воронком приглядывайте и почаще перед Андрюхой мелькайте. – Подумал и добавил: – А кто будет спорить, тот в лоб получит. Два раза, – уточнил Колька.
Галка возмущенно фыркнула, Кролик отодвинулся с опаской. И спросил обидчиво:
– Почему сразу два-то?
– Ну три, – легко согласился Колька.
На том совещание и закончилось.
Кролик в душе был страшно рад, что его не взяли в Оглядкино. Самый короткий путь туда по воде – краем Соловьиных болот.
Болота эти Соловьиными звались вовсе не потому, что сидел в них когда-то Соловей-разбойник, хотя ему тут самое место было, а потому, что действительно свистели и щелкали в них по весне голосистые птахи свои звонкие песни. Собственно, соловьи звенели не в самом, конечно, болоте, а в густом ивняке, которым заросла Ведьмина протока. Уходя от реки, она постепенно раздавалась вширь, скрывалась в ядовито-зеленых травах, превращалась в бездонную трясину.
Место это не любили, считали нечистым. Многие верили, что в болотах водится какая-то темная сила, ходили про них худые слухи. Старуха Чашкина – уж она-то все знает – и та очень туманно поясняла: «Тама по ночам лешак с кикиморой хороводятся. Лешак-то поводит, поводит огоньками по кочкам, да и столкнет в омут. А нет – так кикимора защекотит».
Не любили синереченцы Соловьиные болота, боялись их и без крайней нужды туда не заглядывали, хотя ягода там водилась знатная и дичь хорошая пряталась.
А травы – яркие, коварные, обманчивые. Деревья – кривые да корявые, поросшие, как грязным клочкастым волосом, космами путаного и рваного мха. И часто сидит на таком дереве черный ворон и каркает хрипло, зловеще – аж мороз по коже.
Все было в болоте том. И пузыри вырывались с шумом из черной глуби, и туманы бродили меж скрюченных деревьев, будто души утопленников беспокойные, и огоньки плавали над бездонными пучинами. А безлунными ночами доносились с болота вроде как тихие стоны, и жалобный шепот шелестел над кочками, и даже говор слышался – глухой, нелюдской, тревожный…
