На критические страницы о Советском Союзе еврейского француза Андре Жида ответил «положительным» произведением, своеобразным панегириком немецкий еврей Лион Фейхтвангер — «Москва 1937». Одной из ее главных целей было развенчание критических оценок А. Жидом советской жизни.
Лион Фейхтвангер два месяца провел в СССР, имел со Сталиным трехчасовую беседу и был свидетелем второго московского показательного судебного процесса над троцкистами. Его произведение выдержано было в духе сталинской пропаганды с включением трех основных тематических направлений: благосостояние советских людей, их мироощущение и политический режим.
Он писал, что на одного жителя в СССР приходится продуктов больше и лучшего качества, чем в Германии и Италии, что реальная заработная плата советских рабочих возросла с 1929 года на 278 процентов, что каждый работающий пользуется месячным оплачиваемым отпуском. А Москва по степени развитости общественного транспорта находится на первом месте в мире.
Благодаря электрификации, писал он, Москва сияет ночью, как ни один город в мире, что в московских магазинах можно в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Советского Союза, и в целом весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем.
— Нам надо смелее, напористее, энергичнее вести пропаганду советского образа жизни, — резанул воздух малюсенькой ладонью карликового роста Ежов. — Произведение «Москва 1937» должна быть настольной книгой в любом нашем посольстве. Проследите за этим. Нам нужны авторитетные российские граждане — писатели, музыканты, ученые и философы. Мы их сделаем советскими. Они сами убедятся в правоте и правильности своего выбора…
Парижская резидентура НКВД поставила задачу Ивану Яковлевичу Билибину, русскому художнику, книжному иллюстратору и театральному оформителю, положительно повлиять на Куприна.
Цель одна — усилить мотивацию для принятия решения о возвращении на Родину.
Но это был выстрел из пушки по воробьям. Этот же воробышек давно уже созрел, чтобы отправиться на Родину, в Россию, в дорогую сердцу Москву, с которой были связаны его лучшие годы, и там умереть.
Но вернемся к Билибину.
Как же Иван Яковлевич оказался в Париже?
На пароходе «Саратов» он 21 февраля 1920 года отплывает из Новороссийска. Сначала оказался в Египте — в лагере в Тель-эль-Кебире. Путешествует по Сирии и Палестине, в 1924 году поселяется в Александрии, а в августе 1925 года переезжает в Париж. С годами он примирился с Советской властью. В 1935–1936 годах участвует в оформлении советского посольства в Париже, создает монументальное панно «Микула Селянинович».
Там его и «подготовили» к возвращению в Советский Союз.
* * *
Куприн, пусть не часто, но встречался с Буниным, который с пиететом относился к «шалуну» и хотя и редко, но всегда в критические моменты поддерживал его материально. Еще бы: знакомы давно, в политических оценках «Совдепии» солидарны, правда, Иван Алексеевич продолжал упорно трудиться и в Париже, и на юге Франции, а в 1933 году его творческая деятельность в литературе была оценена присуждением Нобелевской премии.
А что Куприн? Он связал себя с тем состоянием, когда человеку кажется, что он центр мира и пьет четыре раза в год, каждый раз по три месяца, живя по принципу «я пью не больше, чем губка». Он помнил раз услышанное и записанное в свой блокнот французское изречение «Господь хранит детей, дураков и пьяниц».
Но это все была теория.
Практика обернулась другой стороной. Куприн превратился в алкоголика, которого в одинаковой степени губит и выпивка, и отсутствие выпивки — ломка и безделье из-за неспособности сосредоточения за письменным столом с пером и бумагой.
Он хорошо знал Париж и был завсегдатаем кафе на Елисейских полях: «Триумф», «Колизей». Знавали его и русские рестораны «Москва», «Корнилов», «Мартьяныч», «Доменик», «Яр» и другие. Романсы любил послушать в кабаре «Шехерезада», «Казанова» и «Флоранс». Жаждал он услышать «Калитку» в исполнении Нюры Масальской и Юрия Морфесси с его «Вам девятнадцать лет», «Гайда, тройка, снег пушистый…», «Ах, эти черные глаза меня пленили» и особенно знаменитый романс «Она казалась елочной игрушкой…» и другие.
Однажды глубокой ночью Елизавете Морицовне позвонила хозяйка одного из кафе. Сбивчиво и торопливо, с негодованием в голосе она пояснила, что надо унять расходившегося ее мужа — этого несдержанного «русского барина и писателя». Назвала она и адрес питейного заведения.
— Правда, — заметила француженка, — сейчас он нетранспортабелен из-за глубокого опьянения, но, бога ради, заберите этого медведя.
— Что еще он там натворил?
— Побил посуду, сломал стул, разбил зеркало. Сейчас соизволит отдыхать…
— Извините, непременно приеду. Скоро буду, — проговорила Елизавета Морицова, сгорая от стыда, несмотря на то что были часты подобные звонки, и адаптироваться к ним жена могла бы. Нет, привыкнуть к таким действам супруга не могла. Каждый раз воспринимала подобное искренне и серьезно, болезненно в большом и больном сердце.
Тоненькая из-за недоеданий и переживаний женщина с печальными черными глазами выскочила на улицу, поймала извозчика и понеслась спасать супруга, словно расшалившегося мальчика, в котором веса было за центнер. Но этот великовозрастный детина, еще недавно размахивающий пудовыми кулаками и крушивший все, что попадало под руки, при виде Лизаветы, как он ласково называл супругу, тут же сдавался и покорялся ее просьбам…
Последняя, случайная встреча Бунина с Куприным потрясла писателя. Перед первым русским нобелевским лауреатом по литературе стоял в обносках, в дырявых ботинках и помятой фетровой шляпе, с одутловатым лицом его коллега — великий исследователь душ человеческих — спившийся Куприн.
— Прости, — простонал Александр Иванович, обняв своими длинными руками несколько элегантного из-за своей щуплости друга. И искренне зарыдал.
— Прости и меня, — промолвил Иван Алексеевич, словно беря на себя вину за нищенское состояние соплеменника. Правда, известно, что он не раз материально поддерживал своего земляка и коллегу.
Писатель Аркадий Аверченко гораздо резче отреагировал на поведение и жизнь Куприна в Париже: «В таком виде не надо показываться на людях, а сидеть, спрятавшись, как медведь в берлоге».
Но у Куприна была совсем иная натура, — в нетрезвом состоянии он был медведем-шатуном, с которым могла справиться только его Лизавета.
Это была беда великого в прямом и переносном смысле человека, не способного справиться с маленьким агрессором — бутылкой.
* * *
Билибин писал Куприну, что его приняли хорошо, что он удачно устроился, и приглашал как можно скорее принять решение и приехать в Советскую Россию, которая не так уж и страшна, как ее разрисовал Андре Жид в книге «Возвращение из СССР». Писал он и об удачной судьбе других возвратившихся, в том числе и о расцветшем творчестве Алексея Толстого, высоко ценимого Советской властью.
