Генри Джеймс и раньше знал, как вводят и как действует морфин. За месяцы до смерти Алисы он наблюдал, как она уплывает в золотистое сияние наркотического полусна, прочь от всего человеческого (в том числе в себе). Катарина Лоринг даже получила от Алисиного врача указания, как ввести морфин, если рядом не будет человека более опытного. Джеймсу ни разу не пришлось делать сестре инъекцию, но он мысленно к этому готовился. Алиса в последние месяцы прошлого года получала, помимо морфия, регулярные сеансы гипноза с целью облегчить непрекращающиеся боли.
Однако Холмс, насколько Джеймс знал, не испытывал физических болей. Он просто был морфинистом, а до того, на протяжении многих лет, кокаинистом и не скрывал, что намерен разыскать в Америке новый «героический» препарат господина Байера, легкодоступный в Соединенных Штатах.
Холмс ничуть не смутился – просто глянул из-под тяжелых век, спокойно убрал шприц, пузырек и все остальное в сафьяновый несессер (который Джеймс видел раньше, но полагал, что там хранится бритвенный прибор) и сонно улыбнулся.
С нескрываемым омерзением Джеймс повернулся на каблуках и вышел из каюты, так и не переодевшись для прогулки по палубе.
* * *
Второй мучительно личный эпизод случился на четвертый вечер после отплытия из Дублина, когда Джеймс, предварительно постучав, открыл дверь каюты и застал Холмса голым перед тумбочкой с умывальным тазом и зеркальцем. И вновь Холмс не выказал должного смущения, не бросился натягивать ночную рубашку, несмотря на явное недовольство соседа по каюте.
Генри Джеймс и раньше видел голых мужчин. Обнаженное мужское тело вызывало у него сложные чувства, но главным образом заставляло вспомнить о смерти.
Как только Генри Джеймс выучился ходить, он начал повсюду следовать за братом Уильямом (на год его старше). Генри не мог (и не хотел) участвовать в грубых уличных забавах старшего брата, но позже, когда Уильям вознамерился стать художником, решил тоже выбрать эту стезю. При всякой возможности он вместе с Уильямом ходил на уроки живописи и рисунка, которые оплачивал их отец.
Как-то Джеймс вошел в ньюпортскую рисовальную студию и увидел, что их двоюродный брат Гас Баркер позирует обнаженным перед классом. Джеймс был до глубины души поражен красотой рыжеволосого кузена – прозрачной белизной кожи, беззащитностью поникшего пениса, розовой женственностью сосков. Он сделал вид, будто испытывает чисто художественный интерес: грозно глянул на рисунки Уильяма и других учеников, словно намеревался сам схватить лист бумаги и несколькими угольными линиями запечатлеть невыразимую силу наготы. Однако сильнее всего юного Генри Джеймса, в котором пробуждающееся писательское чувство было сильнее полового влечения, заворожил собственный сложный отклик на спокойную наготу родственника.
Гас Баркер первым из их тесного семейно-дружеского кружка погиб на Войне Севера и Юга, скошенный пулей конфедератского снайпера в Виргинии. В последующие десятилетия Генри Джеймс не мог вспомнить свое детское упоение красотой нагого мужского тела и не подумать, что то же тело – медный пушок лобковых волос, жилы на мускулистых руках, странная притягательность белых ляжек – гниет под суглинком на каком-то неведомом виргинском поле.
Потом домой привезли младшего брата Генри Джеймса, Уилки. Он был тяжело ранен в злополучной атаке Пятьдесят четвертого Массачусетского черного полка на Форт-Вагнер в Южной Каролине и умер бы в полевом госпитале (молодого офицера оставили лежать на грязных носилках в проходе как безнадежного), если бы его случайно не нашел друг семьи Кэбот Рассел, искавший пропавшего без вести сына. Джеймс был с отцом и матерью, когда те мыли своего ребенка, и нагое тело Уилки стало для Генри Джеймса-младшего откровением нового рода. Он увидел жуткую рану на спине, откуда еще не извлекли конфедератскую пулю, и вторую, на ноге – из нее пулю извлекли на корабле по пути на север, – гноящуюся, с первыми признаками гангрены.
В тот раз, глядя на голого младшего брата, с которого только что срезали смердящую армейскую форму и которого мать сейчас касалась так бережно, Генри Джеймс осознал, насколько мужское тело уязвимо для огня, свинца, стали, болезни. Во многом – особенно когда его, кричащего от боли, переворачивали на живот, чтобы промыть спину и ногу, – Уилки Джеймс больше походил на недельный труп, чем на живого человека. Чем на брата.
Был и другой Холмс, которого Джеймс видел обнаженным. Под конец войны друг его детства – всего на два года старше, но повзрослевший в боях на два десятилетия – Оливер Уэнделл Холмс-младший заехал навестить Джеймса в Бостоне, а затем они вместе отправились в Норт-Конвей проведать кузину Минни Темпл и ее сестер. В первую ночь молодой Джеймс и тот другой Холмс были вынуждены делить спартанскую комнату и единственную продавленную кровать – прежде чем на следующий же день нашли квартиру получше. Тогда-то Джеймс, уже в пижаме и под одеялом, видел в свете лампы, как Оливер Уэнделл Холмс-младший стоял голый перед умывальным тазом и зеркалом – в точности как Шерлок Холмс этим вечером в каюте «Парижа» посреди бурной Атлантики.
И вновь юный Джеймс поразился красоте поджарого и мускулистого мужского тела, неразделимо связанной со смертью: чудовищные шрамы белой паутиной разбегались по спине, бокам и ноге Оливера. Тот другой Холмс – Холмс Джеймса – так гордился полученными на войне ранами, что на протяжении десятилетий часто рассказывал о них в подробностях, которые при дамах обычно опускают. Тот другой Холмс, со временем ставший видным юристом, упорно хранил в платяном шкафу изорванный мундир, пахнущий кровью, порохом и разложением в точности как разрезанный мундир Уилки. Беседуя за сигарами с богатыми и влиятельными мужами, Оливер доставал его и показывал бурые пятна крови и рваные дыры – в тех самых местах, где Джеймс в тот вечер увидел глубокие белые шрамы на голом теле друга своего детства.
Тогда Джеймс созерцал одновременно красоту обнаженного мужского тела и безобразные письмена, которыми смерть заявляла свои права на всякую плоть.
Так что как ни шокирован был Генри Джеймс, он успел заметить в тусклом свете корабельной лампы, что у мистера Шерлока Холмса – еще более худого, чем Оливер Уэнделл Холмс-младший, который тогда был на пятнадцать лет младше нынешнего Шерлока, – спина испещрена шрамами. Они были такие же грубые, как у брата Уилки и Оливера, но расходились пучком, словно у флагелланта, бичующего себя до мяса.
– Извините, – сказал Генри Джеймс, все еще стоя на пороге каюты. – Я не…
Он не знал, что «не», поэтому продолжать не стал.
Холмс обернулся и глянул на него. Грудь сыщика тоже покрывали белые шрамы. Джеймс успел отметить, что, несмотря на крайнюю худобу – такие ввалившиеся бока писатель видел лишь у бегунов на соревнованиях, – тело мистера Шерлока Холмса, белое в свете лампы, как некогда у Гаса Баркера, являет собой комок напружиненных тугих мускулов.
– Извините, – повторил Джеймс и попятился.
В тот вечер он допоздна сидел в салоне первого класса, курил и читал какой-то неинтересный журнал, чтобы вернуться в каюту, когда Холмс уже наверняка будет спать.
