Джеймс ждал, что в любую минуту на лестнице раздадутся тяжелые шаги. Панель за собой он закрыл, держа ее за специальную ручку с внутренней стороны, но не сомневался: человек, который поднимется по лестнице, зажжет газовый рожок, увидит, что панель не заперта на задвижки, и откроет ее.
Наконец ему сделалось невыносимо терпеть боль и темноту. Джеймс встал на четвереньки – голова закружилась, так что он испугался, удержит ли равновесие, – и пополз задом наперед, пока не уперся подошвами ботинок в панель. Открыть ее удалось легчайшим нажатием и почти без шума.
Писатель оказался в кромешной тьме на верхней лестничной площадке и понял, что не может встать. Помогая себе обеими руками, он кое-как поднялся на ватные ноги и тут же прислонился к стене. Колени и поясница болели сильнее, чем задетая дробью правая рука под разорванными пиджаком и рубашкой.
Матовое стекло в двери на другой стороне узкой лестничной площадки было теперь совершенно темно. Неужто он так долго лежал на брусе, что снаружи стемнело? Джеймс потянулся было открыть посильнее еле тлеющий газовый рожок, но передумал. Если кто-нибудь караулит внизу, то загоревший рожок сразу озарит ему цель.
Шляпа и трость отыскались в углу, где Джеймс их и оставил.
Памятуя, насколько крута лестница, он спускался осторожно, мелкими шажками, нащупывая ступени тростью и придерживаясь за облупившуюся стену.
Перед каждой тускло освещенной площадкой он ждал, что оттуда кто-нибудь выскочит, но никого не было, и все равно, одолев последний пролет, писатель минуту или две собирался с духом, прежде чем открыть дверь. Внезапно ужасная мысль заставила его ухватиться за стену: «Что, если дверь заперли? И я не смогу отсюда выбраться?»
Дверь была не заперта. Он вышел в вечерние сумерки. Тупик был совершенно пуст, если не считать самого Джеймса. Любой, заглянувший сюда, сразу увидел бы и писателя, и его полное несоответствие месту.
От конца тупика до безымянной немощеной улочки было всего шагов шестьдесят, но измученному писателю они показались ми́лей.
Он свернул вправо, силясь припомнить, в какой стороне лежит цивилизованная часть города. На улице были и другие люди – насколько он видел, исключительно мужчины, – но все они толклись кучками возле редких освещенных салунов. Джеймс держался ближе к темным домам на противоположной от этих заведений стороне, шагая там, где, будь это настоящая улица, располагался бы тротуар. По крайней мере, вдоль зданий не так густо лежал конский навоз.
На ходу Джеймс спрашивал себя, что чувствовал, цепляясь за балку в бывшей куриной бойне над сборищем воров, грабителей, насильников и поджигателей вкупе с профессором Мориарти. Да, конечно, он был напугал – особенно когда бандит заорал «крыса!» и по балке застучала дробь, – но к страху примешивалось нечто неожиданное и для Генри Джеймса совершенно новое – трепет волнения? Наэлектризованность? Странная, необъяснимая радость от фантастичности происходящего?
Интересно, бешеный стук сердца и иллюзия, будто время замедлилось, пережитая в те напряженные мгновения, когда он думал, что его обнаружили, – не то ли самое, к чему он, избежавший военной службы в годы войны, не чаял приобщиться? Не это ли волнующее чувство испытывал брат Уилки за минуты или часы до своих ужасных ранений? Иначе как объяснить, что тот вернулся в полк, как только встал на ноги после месяцев боли, вони и лихорадки?
А брат Боб, говоривший, что ему на войне «нравилось»… Связан ли сегодняшний опыт Джеймса с той простой радостью действия, о которой писали его братья? Он вспомнил кузена Гаса – светлокожее, озаренное солнцем нагое тело в рисовальной студии. Ощущал ли Гас тот же будоражащий трепет опасности до того, как пасть от пули снайпера и сгинуть без вести? Слышал ли Гас звук выстрела, унесшего его молодую жизнь? Ветераны уверяли, что роковой выстрел нельзя услышать, поскольку, как доказала наука, ядро и пуля летят быстрее звука, – однако Джеймс отчетливо различил грохот за миг до того, как брус под ним задрожал, словно колокол. И это… приятно щекотало нервы.
Он шел и шел в догорающем свете дня, давно утратив чувство направления, и лишь озаренные снизу облака подсказывали ему, куда идти. Там фонари. А значит, цивилизация.
Дважды или трижды кто-нибудь, отколовшись от уличных компаний, направлялся в его сторону, и Джеймс всякий раз думал: «Ну вот, это оно», но все обходилось. Никто с ним не заговаривал, кроме размалеванной проститутки из тех, что ублажают клиентов в вонючих закоулках. Обратив к нему густо набеленное и нарумяненное лицо, ведьма заулыбалась, показывая желтые зубы, и крикнула:
– Желаете развлечься, мистер Джентльмен, сэр?
Джеймс мотнул головой и перешел на другую сторону улицы.
Он вышел на мостовую – с трамвайными рельсами посередине и газовыми фонарями на углах – и наконец позволил себе облегченно вздохнуть. Здесь должны быть таблички с номерами улиц. Трущобы остались позади.
И вот тут-то из проулка вышли трое и преградили ему путь.
– Заблудился, приятель? – спросил самый высокий из них, грязный и бородатый.
Второй был самую малость ниже первого, зато плечистее и, в отличие от спутника, щеголял не бородой, а бакенбардами. Первый бандит на миг повернулся к уличному фонарю, и в тусклом свете блеснул золотой зуб. На обоих были широкополые шляпы, сальные от грязи и пота и как будто даже погрызенные крысами. Третий из преградивших Джеймсу путь был мальчишка лет шестнадцати, почти такой же рослый, как старшие товарищи, но при этом невероятно тощий. Лицо его почти целиком состояло из носа, грязные лохмы свешивались на глаза, а торчащие передние зубы напомнили Джеймсу о крысе, которую гангстеры выстрелом сбили с потолка.
– Дайте мне пройти, пожалуйста, – сказал Джеймс и двинулся прямо на бородатого с золотым зубом.
Тот шагнул в сторону, но теперь путь Джеймсу преградил второй. Все трое сдвинулись. Джеймс искал глазами полицейского или приличных прохожих, к которым обратиться за помощью, но тщетно.
– Знатные гетры, – проговорил главарь и сплюнул бурую табачную жвачку на левый ботинок Джеймса.
Второй тронул писателя за правый рукав:
– У тебя кровь течет, приятель. Пошли с нами, мы тебя перевяжем.
Джеймс попытался шагнуть влево, но мальчишка и главарь его опередили. Они угрожающе надвигались, и Джеймс, начав было пятиться, осознал, что его теснят в неосвещенный проулок. Он остановился.
Главарь подошел так близко, что на Джеймса пахнуло запахом виски и чеснока. Бандит заскорузлыми пальцами провел по его пиджаку и жилету.
– Гетры, цилиндр, трость с серебряной шишкой – все честь по чести, – заметил бандит. – А часиков-то и нету. Где они?
– По… потерял, – выговорил Джеймс.
– Ах какие мы рассеянные, – произнес второй бандит. – Но уж бумажник-то, верно, не потерялся, а, мистер Гетры?
Джеймс расправил плечи и крепче стиснул трость, хоть и понимал, что не успеет пустить ее в ход.
