– Когда Ева наконец умерла, после столетий совместной жизни, мой Адам вырезал ей деревянное надгробье и написал на нем: «Где она, там и был Рай». – Юморист огляделся в некотором смущении. – Итак, мы обсуждали, реален ли мистер Холмс. Мистер Холмс… – Он посмотрел прямо на сыщика. – Мистер Холмс, ваша личность будет существовать, покуда в мире есть лупы и охотничьи кепки.
И Клеменс пантомимой изобразил, что держит в руке лупу.
Хоуэллс прыснул со смеху.
– О боже! – простонал Холмс и уперся кулаками в колени. – Художника в «Стрэнде», который меня рисует, зовут Сидни Пэджет. Я никогда не имел сомнительного удовольствия быть ему представленным, и он, в свою очередь, ни разу меня не видел. Я не позволяю печатать мои фотографии в газетах, каким бы громким ни было преступление или искусным – расследование. Пэджет лишь по рассказам Ватсона представляет, как я выгляжу и во что одеваюсь. Редакция изначально хотела пригласить иллюстратором его старшего брата Уолтера, так что, возможно, в утешение брату Сидни Пэджет выбрал того моделью для меня. Вернее сказать, для сыщика Шерлока Холмса, каким он изображен в «Стрэнде».
Холмс ударил тростью в дощатый пол.
– Да, у меня есть мягкая кепка с двумя козырьками, но я не хожу в ней постоянно, как на рисунках Пэджета. И да, я впрямь иногда путешествую в длинном шерстяном плаще с пелериной, как, впрочем, и тысячи других английских джентльменов в загородных поездках. А вот лупа, через которую я изучаю частички земли, пепла, волокон и прочие мелкие улики… – Он вытащил из кармана увеличительное стекло без ручки, толстое, в черной оправе – через такое обычно разглядывают детали на карте.
Клеменс и Хоуэллс рассмеялись над этой темпераментной вспышкой, и даже Джеймс невольно хохотнул.
Холмс сидел молча, опершись на трость.
– Что ж, – сказал Клеменс, – хотел бы я иметь нечто столь же характерное, как ваши охотничья кепка, плащ с пелериной и лупа, мистер Холмс. Видит бог, я люблю, когда меня узнают. Да простит меня Провидение и пресвитериане, я живу ради моей земной славы. Жизнь слишком коротка, на мой взгляд, не хватало еще пройти по ней незамеченным. Не будь охотничья кепка вашим фирменным знаком, мистер Холмс, я бы, наверное, сам стал ее носить. Мне нравится выделяться в толпе.
– Пройдите по немецкому или американскому городу в охотничьей кепке, – сказал Хоуэллс, – и станете самой заметной фигурой в приюте для умалишенных.
Джеймс вновь хохотнул. Шерлок Холмс сказал:
– Носите белое.
– Что-что? – спросил Клеменс. Он как раз достал новую сигару.
– Носите белый костюм… но с обычными черными туфлями, – сказал Холмс.
– Летом я иногда хожу в белых костюмах, – проговорил юморист, раскуривая сигару. – Удобные костюмы из белого льна. И да, с черными туфлями, что в Ньюпорте и в некоторых клубах, куда меня приглашали, – смертный грех и вопиющее неприличие. Но увы, то был лишь один белый костюм среди тысяч других в сезон жары и льняных нарядов.
– Носите их зимой, – сказал Холмс. – Круглый год.
– Круглый год? – Клеменс глянул на Хоуэллса, но тот лишь усмехнулся и пожал плечами. – Тогда-то меня точно запрут в сумасшедший дом!
– При вашей славе, – ответил Холмс, – и седой гриве это будет занятной эксцентричностью, забавной причудой великого человека. Вы будете выделяться в любой толпе по меньшей мере с сентября по май. Белый костюм станет, так сказать, вашим опознавательным знаком в обществе. Смотрите, Марк Твен грядет.
Клеменс рассмеялся вместе со всеми, но в его глазах мелькнул расчетливый огонек.
Генри Джеймс позволил себе проникнуться настроением момента – что случалось с ним крайне редко – и сказал:
– Если кто-нибудь спросит, почему вы носите белые костюмы зимой, мистер Клеменс, ответьте, что крайне опрятны, а черные мужские костюмы – лишь способ замаскировать грязь и копоть. Сколько недель, месяцев, а то и лет проходит между чистками темного костюма? Нет, сэр… вы не желаете быть частью подозрительно темной толпы. Кто чист, тот и праведник, можете сказать вы, и праведнее Марка Твена только его белый костюм.
На сей раз Клеменс запрокинул голову и расхохотался вместе со всеми.
* * *
Клеменс отправился с визитами к хартфордским знакомым; дальше у него был намечен обед со старыми коннектикутскими друзьями, у которых юморист надеялся занять денег на свои проекты. Хоуэллс остался с ним. Джеймс и Холмс сели на поезд до Нью-Йорка, чтобы оттуда в тот же вечер ехать в Вашингтон.
– Генри Адамс вернется в ближайшие дни, – сказал Джеймс после пересадки. – Мне немного любопытно, кем вы ему представитесь: отважным норвежским исследователем Яном Сигерсоном или лондонским сыщиком-консультантом Шерлоком Холмсом. Конечно, у вас и у Джона Хэя есть три-четыре дня на решение.
Холмс читал маленький путеводитель по Чикаго, купленный в киоске на Центральном вокзале. Сейчас он поднял голову и глянул на сидящего напротив Джеймса:
– Боюсь, у меня и Хэя нет больше времени на обсуждение этого вопроса. Мистер Адамс возвращается сегодня, и почти наверняка будет дома до нашего с вами приезда.
Джеймс заморгал:
– Но Джон Хэй… и слуги… все говорили… – Он немного успокоился и оперся на трость. – Вы твердо уверены, мистер Холмс?
– Да, мистер Джеймс.
– Так вы представитесь Адамсу как Шерлок Холмс или как мистер Сигерсон?
– Если все пройдет удачно, к завтрашнему утру мы переедем в комнаты по соседству, которые рекомендовал мистер Хэй. Вы точно знаете, что они достаточно удобны?
– В восемьдесят третьем мне подыскала их Кловер Адамс, – ответил Джеймс. – Чистые светлые комнаты. Хэй говорит, у нас с вами будет по угловой спальне-гостиной.
Холмс кивнул:
– Приватность будет на пользу моему расследованию.
Джеймс глянул на бегущий за окном пейзаж: белые домики, кирпичные амбары, вспаханные поля, рощицы в теплом закатном свете, длинные тени, – затем вновь повернулся к собеседнику:
– Как я понимаю, вы предпочли бы предстать перед Генри Адамсом в качестве самого себя. То есть Холмса.
– Это значительно облегчило бы дело, – ответил Холмс.
Следующие полчаса они ехали в молчании.
– Мистер Джеймс, – заговорил наконец Холмс, – быть может, у нас не скоро будет другая возможность поговорить с глазу на глаз, так что позвольте сказать: теория вашего брата Уильяма касательно «личности» и «я» чрезвычайно меня заинтересовала.
Джеймс кивнул и подавил вздох. Он жил в тени старшего брата уже полвека с лишком и, при всей любви к Уильяму, при всем неизбытом детском желании ходить за ним повсюду и постоянно находиться в его обществе, предпочел бы в пятьдесят лет слышать хвалы собственным трудам и собственным достижениям.
– Я упомянул это, – продолжал Холмс, – потому что вижу тот же анализ полифонического диалога внутренних личностей и особенно духовного ядра, чистого «я», захваченного течением мыслей и событий, которое ваш брат гениально назвал «потоком сознания», в ваших произведениях, сэр. В ваших рассказах, романах и персонажах. Меня изумляет, как два брата, разделенные океаном, так мастерски и так близко описывают человеческое мышление – ваш брат с научной стороны, а вы, еще более мощно, с художественной.
