Также возникает вопрос, как прокормить эти миллиарды людей? Можно предположить, что, если мы разработаем технологии для подобного продлевания жизни, нам не составит труда придумать, как вырастить или произвести достаточно еды. И, возможно, вновь превратить пустыни в цветущие сады.
Но я не был уверен в последнем, как и Сандип. Он видел войну и не хотел бы жить на планете, где 10–20 млрд людей конкурируют за крошечные клочки плодородной земли и скудные запасы ископаемого топлива. А что произойдет с океанами? С климатом? Никто из нас не верил, что технологии позволят человечеству решить эти глобальные проблемы приемлемым образом. Я все больше начинал склоняться к мысли, что при всей неприглядности старения бессмертие – не такая уж хорошая идея.
И за всем этим крылось еще больше горькой иронии. Вышеупомянутая конференция собрала мятежников от науки, неутомимых искателей, жаждущих изменить мир своими открытиями, подарив людям поистине божественное долголетие и здоровье. Но у меня в голове неизменно крутилось известное высказывание великого физика Макса Планка: «Наука движется вперед от похорон к похоронам».
Это значит, что наука делает шаг вперед только тогда, когда старое поколение ученых вместе со своими догмами уходит со сцены. Но если ученые научатся побеждать старение, они перестанут стареть и умирать (можно держать пари, что они первыми воспользуются плодами своих трудов). Как же тогда будет происходить научный прогресс? Что, если бы Алексис Каррель со своими фальшивыми бессмертными клетками прожил еще 50 лет? Мы бы до сих пор свято верили в его псевдодогму, а Лен Хейфлик по-прежнему трудился бы в подвале института Вистар, ломая голову над тем, почему его клеточные культуры погибают одна за другой?
Ближе к делу: что, если ваш босс никогда не уйдет на пенсию? Вы готовы ходить в его заместителях до 99 лет?
Когда мы прибыли в Лондон, Сандип проводил меня до нужной мне линии метро, и мы распрощались. Суббота в Англии – футбольный день, поэтому метро и электрички были переполнены футбольными болельщиками в полном обмундировании, употребившими изрядное количество популярного средства для продления и улучшения жизни под названием пиво. Их совершенно не волновали вопросы смерти и старения – впрочем, как и большинство из нас бо́льшую часть времени. Для них было гораздо важнее, сделает ли сегодня «Челси» «Арсенал» или нет. Или как выиграть в завтрашнем матче по гольфу у своего старого приятеля Джона, который обычно разделывает вас в пух и прах.
И я вспомнил поразившую меня мысль, недавно вычитанную мной у философа Эрнеста Беккера: «Мысль о смерти, страх перед ней
{184}, как ничто другое преследует человека как биологическое существо. Эта мысль лежит в основе всей человеческой деятельности, направленной в значительной мере на то, чтобы преодолеть неизбежность смерти, избежать ее, отрицая каким-либо образом то, что является конечной судьбой».
Другими словами, почти все, что мы делаем, до некоторой степени мотивировано знанием того, что однажды мы умрем. Вот почему мы пишем книги, ходим в церковь, рожаем детей, прыгаем с шестом в 70 лет, увольняемся с надоевшей работы и путешествуем по «Тихоокеанскому хребту»
[39]
. И делаем все остальное. Как очень точно заметил Стив Джобс: «Смерть есть двигатель изменений в нашей жизни». Мысль о смерти заставляет нас жить и действовать.
К моему удивлению, уик-энд с соратниками Обри ди Грея покачнул мою прежнюю непоколебимую уверенность в том, что вечная молодость и долгая жизнь – это однозначно хорошо. Если предыдущая встреча с ди Греем пробудила во мне скорее оптимистичное любопытство, то теперь меня одолели сомнения. Разговор с Сандипом не выходил у меня из головы. Какой мир мы хотим создать?
Разумеется, я хотел бы жить долго и наслаждаться жизнью, как в молодости. Это было бы здорово. Но гораздо больше я хочу этого для моей собаки Лиззи. Я всегда думал, что она умрет намного раньше, чем Тео. В юности она отличалась своевольным нравом и почти не поддавалась дрессировке, постоянно убегая от меня в лес за оленями и другими зверьми. Я опасался, что рано или поздно она попадет под колеса машины – обычная судьба гончих собак. Хотя тут было одно «но»: в свое время я спас ее от смерти. Ее владелец привез ее к ветеринару (не к нашему доктору Сейну), чтобы усыпить из-за совершенного ею особо тяжкого преступления – она загрызла йоркширского терьера. Я сказал, что возьму ее к себе на месяц, который в конце концов превратился в 12 лет. Поэтому все прожитые Лиззи с момента ее спасения годы я рассматривал как «дополнительное время».
На самом деле мы все сегодня получаем в подарок такое «дополнительное время» – подумайте о поколении своих бабушек и дедушек, которые умерли в 50–60 лет. После смерти Тео я был готов к худшему: как показывает большое количество исследований, когда один из супругов умирает, другой часто вскоре следует за ним, а мои собаки были практически старой супружеской парой. Поэтому я смягчил свои правила, разрешив Лиззи есть со стола и научив ее выпрашивать корочки от пиццы. По крайней мере, она ест, сказал я себе. Все равно ей недолго осталось жить на этом свете.
Оказалось, что она обожала корочки от пиццы, – и превратилась в очень настырную и умелую попрошайку. И она продолжала жить. И жить. И жить.
На ее 13-й день рождения я купил два сочных стейка и поджарил их на гриле – один для нее, другой для себя. Через пару дней я отвез ее к нашему ветеринару, доктору Сейну, на обследование. «Тринадцать! – воскликнул он, обращаясь к Лиззи. – Это настоящий рекорд. Поздравляю вас, девушка!»
Все ее анализы были в норме, сердце работало хорошо. Она полностью подтверждала слова Тома Кирквуда о том, что «мужчины умирают, а женщины продолжают жить». Я подумал, что, возможно, Ниру Барзилаю следует заняться изучением собак-долгожителей на предмет выявления у них генов долголетия, потому что моя собака явно имела какую-то защиту, предохранявшую ее от рака, от которого умирает большинство собак в этом возрасте.
Лиззи, мягко говоря, была немолода. Ее морда почти полностью поседела, так что она напоминала собачье привидение. Прохожие останавливались на улице и с удивлением спрашивали: «Сколько ей лет?» Совершенно незнакомые люди подходили к ней, чтобы погладить, а иногда наклонялись, целовали ее в поседевшую голову и молча уходили, не говоря мне ни слова, с мокрыми глазами. Я любил ее больше, чем когда бы то ни было.
На практическом уровне наша совместная жизнь замедлилась. Теперь путь по лестнице от нашей нью-йоркской квартиры на пятом этаже на улицу и обратно занимал куда больше времени, но Лиззи все равно успешно с этим справлялась. Иногда во время утренней прогулки она переходила на неустойчивую рысь и даже пыталась резвиться, а в другие дни вяло ковыляла до собачьей площадки, делала свои дела и тут же поворачивала домой. (Она всегда диктовала наш маршрут.) Вскоре после того, как ей исполнилось 13 лет, она пережила страшный период – она почти потеряла чувство равновесия и ходила как пьяный моряк (неврологическое расстройство, причина которого неизвестна). Я смотрел на нее со слезами на глазах и ничем не мог помочь, но в конце концов проблема исчезла сама собой.
